А он вдруг как вспомнил.
Он:
— Так у вас же мокро по низу, Шуранька. Давайте прогладим юбку вашу, а то неприлично потом по улице пойти, такое место самое неприглядное, и вдруг замочилось. А я утюжок поставлю, вместе с чайничком заодно. Ну что, договорились?
Бабушка, а что, разве можно ответить было, что не договорились?
Опять кивнула в ответ его приличным и участливым словам. Снова вышел он, снова я стянула с себя, а прикрыться нечем. Сижу дурой, в одном чулке, без юбки, жду чай этот и утюг с малиной. Извини, наоборот.
Входит внезапно, выждав, видит мою неприглядность. На миг тормозит, вижу — сам лошадью теперь вращается в мыслях, не меньше моего, решает лихорадочно, чего ему правильней предпринять.
Но решает справедливо, по уму. Выходит обратно, возвращается с махровым полотенцем, голову в сторону отворачивает, протягивает:
— Накиньте, милая, пока погладим одежду вам.
Набрасываю. Идём дальше по методике его: выздоровление и забота на почве уважительного мужского интереса к моей случайно подвернувшейся натуре.
А тут чайник вскипел. Он заваривает, с духовным тоже каким-то ароматом, подаёт ко мне на диван.
Он:
— Угощайтесь, Шуранька, вам это просто необходимо сейчас. А ещё лучше будет глоток чего-нибудь более согревающего, для тонуса и чтоб не заболеть.
И ждёт. И снова заметное волнение у него включилось, мужское, не прикрытое обходительностью и обстановкой.
И я поняла, сейчас, в эту секунду, что судьба решается чья-то. От этого моего ответа зависеть теперь будет всё остальное, куда всё покатится у нас, в какую географию, в какие марокки, в какие эвкалипты, райские кущи и врата. Про врата эти Паша обычно говорил, что зверю туда вход воспрещён, что зверь окажется в бездне, в пропасти, и сгорит в пожаре земного ядра. Как-то так, в общем.
А про него ничего не сказал. А я сказала.
Говорю:
— Не возражаю, Леонтий Петрович. То есть, извиняюсь, Лео.
Вижу, взбодрила его этими словами необычайно. А сама думаю, господи, да я ж в таких хоромах, может, теперь до конца жизни не окажусь, пусть делает, чего хочет: угощает, наливает, обихаживает. Мне тут тепло, уютно и как в кино. Куда спешить-то, на конюшню свою, что ли?
Короче, картина, смотри сама, Шуринька, рисую тебе.
Диванчик. На нём я, с одной голой ногой в горячем тазу с примочкой, с другой — в чулке. Юбки на мне нет, сверху ляжек полотенце, в руке чашка и блюдце с нездешним чаем, а в другую он мне налитый хрусталь подаёт, фужерный, до верха.
Как тебе такое?
И себе плеснул, до половины своего хрусталя, чтоб не расплескать содержимое, наверно, потому что так и продолжает рука его ходуном плясать, глазу моему видно все на просвет посуды.
Присел рядом на диванчик, по соседству.
Говорит:
— Это сухой херес португальский, настоящий, выдержанный. Пробовали такой, Шуранька?
Я:
— Никогда в жизни, Лео. Сейчас попробую им согреться, но только сразу после чая.
Он:
— Тогда за выздоровление и за удачу?
Я:
— За неё.
И хлебнула из чашки. А сразу вслед за этим из хрусталя, до конца. А он ужасно, вижу, удивился мне, такой моей отчаянности. И тут же сам глотнул, из своего. Принял опустошённый мой и поставил свой.
Я мысленно до двадцати шести считаю, у меня обычно после двадцати пяти всё растворяется и уходит в капилляры крови и сосуды мозга. А от этого португальского напитка ещё быстрей растворилось, уже после просчёта до четырнадцати.
Короче, поплыла, как венок, брошенный в Дунай, а кишками уже понимаю, что готова ко всему: разум ещё не сориентировался, а внутри уже всё решилось и просигналилось наружу. Мало того, бабушка, не просто воспринимаю это как безучастный факт, а и сама уже этого хочу. Ну, не стала бы противиться, если чего, так ощущаю в себе происходящее приближение.
Знаешь, мне с определённого момента жизни любой мужской возраст сделался нипочём. Первый мой, Паша, он же и последний покамест, настолько старше меня был и есть, что уже все прочие мужчины, какие в летах, не представляют для меня ни волнения, ни опасности, ни неожиданности для физических отношений. Это уже пройдено раз и навсегда. Остальное — да, важно, существенно: ум, честь, совесть, облик благородства, запахи, звуки голоса, умеренность в выражениях, к каким он готов ласкам, словам и многое ещё.
И смотрю я на этого Лео уплывшей своей головой и догоняю, что ведь, если разобраться, то нет противопоказаний особенных для соединения с этим мужчиной — никаких, кроме моего законного Паши. И это было, образно сказать, состояние неустойчивого баланса между согласиться на «да» или просто допить чай, пристегнуть чулок обратно, прогреть утюг и глаженой уйти домой, без ничего.
Но не успела я перетянуть себя ни в ту, ни в другую сторону, как Лео вдруг взял меня за руку своей ладонью, глазами впился мне в глаза, а второй рукой медленно отвёл полотенце вбок, распахнув всё, что имелось неприкрытым. И резко припал к моим бёдрам, между трусами и началом чулка. И стал туда целовать, в них, в обе ляжки без разбора, куда губы приложатся, туда и целовал. Но опять же, не грязно всё это было, а шармантично, без утаивания подлинности страсти и расположенности ко мне с самого начала моего паденья. В лужу в эту, не в принципе.
В общем, Шуринька, дальше понимаешь сама. Было у нас.
Я даже не успела сообразить, можно ли при такой обстановке вообще применить отказ для мужчины, тем более такого, из другой жизни, из космоса Юрия Гагарина, пахнущего неземным одеколоном и домом, полным благосостояния и культуры.
Как представила себе, что после этих открытий нового мироздания в конюшню к себе возвращаться, на жалкие метры и уборную с вёдерным сливом, так загрустила необычайно. Мы уже в это время в спальню к нему перешли. А первый раз он меня прямо на диванчике взял, уже готовую для него.
А спальня, скажу тебе, не хуже столовой. Тоже картины, тоже зеркала и тоже всё остальное.
Говорит:
— Искал тебя, пока не нашёл. Никто не мог Верочку мою заменить покойную, а ты сумела. И дальше сумеешь, чувствую.
Я:
— А я, Лео, между прочим, замужем, на минуточку.
Он:
— А меня это не смущает, дорогая моя. Расстанешься с ним и ко мне перейдёшь.
Я:
— А детей куда дену? С ними перейду?
Проверяю его навскидку.
Он:
— Это невозможно. Дети с отцом, ты со мной. Иначе не сложится никак. Я не смогу чужих детей воспитывать, мне уже поздно по годам и по нервам. Но зато ты не пожалеешь. И будешь видеться с ними, это непременно, это закон.
Я:
— А сколько лет тебе, Лео?
Он:
