— По-настоящему или по-детски?
— Это был детский поцелуй, — сказала она, и улыбка волшебным образом преобразила ее лицо. Она действительно была очень красива — о таких брюнетках с оливковой кожей поэты слагают стихи.
Ее улыбка вдруг стала озорной.
— А потом был настоящий поцелуй.
— Вот так Стиви! — сказал Джон, представляя себе эту картину: луна и семейный бассейн на заднем дворе, в котором плавают всякие надувные штучки и игрушки. — Сколько же тебе было лет?
— Тринадцать, — призналась она.
— Выходит, Стиви было…
— Десять. Ну да, я знаю. — Виноватым жестом она подняла руки. — Совращение малолетних. Признаю, виновна.
Джона поразила ее какая-то детская бравада.
— Боже, думаю, когда мне было десять, я и понятия не имел, что такое целоваться с языком.
— Да уж. Мне было тринадцать, но я этого тоже не знала, — сказала она, а потом рассмеялась: может, из-за нахлынувших воспоминаний, а может, от абсурдности всей этой ситуации.
Джон тоже засмеялся и почувствовал такое сладкое облегчение, что впервые за двадцать пять лет мог бы сказать как на духу, что ему сейчас хорошо.
— Господи, — сказала Робин, — я сто лет не вспоминала об этом мальчишке!
— А чем он сейчас занимается, как ты думаешь?
— Доктор, наверное. — Она снова засмеялась — коротко, резко и с удовольствием. — Гинеколог.
Джон все еще улыбался.
— Спасибо тебе, — сказал он.
— Ладно. — Она поджала губы. — Эй, а зовут тебя как?
— Джон.
Она расхохоталась, словно это была какая-то шутка.
— Нет, честно. Джон Шелли. — Он протянул ей руку, но она сделала шаг назад. — Прости, — сказал он, виновато опустив руку. Что он сделал не так? Чем нарушил этот контакт?
— Все нормально. Просто мне уже надо идти. — Она опасливо глянула через плечо. — Скоро контролер хватится меня, и тогда…
— Все в порядке, — сказал он. Он опять сунул руки в карманы, потому что не знал, что с ними делать. — Прости, если я что-то…
— Нет проблем, — перебила она его.
— Могу проводить тебя обратно.
— Я дорогу знаю, — ответила она и едва ли не бегом направилась к дороге.
Джону только и оставалось, что смотреть ей вслед и думать, что он сказал такого, отчего она убежала. Пятьдесят баксов. Он мог много чего купить на эти деньги. Еду. Одежду. Мог заплатить за комнату. Повеселиться. Но то, как сверкали ее глаза, когда она по-настоящему улыбалась… Такое за деньги не купишь. Да, она взяла его деньги, но этот смех… Это был миг настоящего контакта между ними. Она говорила с ним, она на самом деле разговаривала с ним, потому что ей этого хотелось, а не из-за пятидесяти баксов.
Джон стоял в посадке, словно пустил здесь корни, и, закрыв глаза, вызывал в памяти ее голос, ее смех. У нее где-то есть брат. Она выросла по соседству с бассейном. Ее родители потратили определенные деньги на ортодонта; может быть, водили дочь на уроки танцев, чтобы ее тело стало таким изящным; а возможно, она была в этом смысле похожа на Джойс и относилась к типу девушек, которые так быстро усваивают пищу, что для поддержания фигуры им всего-то и нужно немного пройтись после еды.
Со стороны дороги раздался сигнал автомобиля, и Джон открыл глаза.
Почему он не пошел с ней в гостиничный номер? Пятьдесят баксов. Это был его заработок в удачный рабочий день. Целый день, в течение которого он вытирает машины и убирает чужое дерьмо, ожидая, что его работу придет проверять Арт, который обязательно ткнет пальцем в несуществующее пятнышко на лобовом стекле, чтобы клиент почувствовал, что недаром заплатил свои деньги.
Пятьдесят баксов — за что? За то, чтобы послушать о чьем-то там поцелуе?
Возвращаясь к дороге по другой тропинке, чтобы не выйти случайно снова к винному магазину, Джон сломал какую-то веточку. Он мог бы сейчас обнимать Робин, мог заниматься с ней любовью. Он остановился, опершись рукой о дерево, — легким не хватало воздуха, словно из груди выбило дыхание.
Нет, подумал он. В том номере он делал бы то же, что делает сейчас, — обманывал себя. А правда заключалась в том, что на самом деле Джон никогда не занимался любовью с женщиной. Никогда не испытывал интимной близости, о которой пишут в книжках, никогда возлюбленная не брала его за руку, не гладила его по голове, не прижималась к нему всем телом. Последняя женщина, которую он целовал, — она же и единственная, с которой ему пришлось целоваться в жизни, — на самом деле была даже не женщиной, а девочкой. Джон помнил эту дату, как будто она была выжжена в его мозгу: 15 июня 1985 года.
Он поцеловал Мэри Элис Финни, а на следующее утро она была уже мертва.
Глава 10
Когда Джон был маленьким, он любил играть в грязи, строить всякие штуки, а потом постепенно и последовательно ломать их. Когда мать встречала его бредущим по улице в перепачканных штанах, с какой-то соломой в волосах, то частенько со смехом брала садовый шланг, заставляла сына раздеться на заднем дворе и окатывала его водой, прежде чем впустить в дом.
Устав после дневных занятий, Джон по ночам крепко спал. Он относился к типу детей, которые все доводят до конца. Для своего возраста он был худым, с впалой грудью, но компенсировал эти недостатки ярко выраженной силой воли. Если на улице затевалась какая-нибудь игра, он всегда принимал в ней горячее участие и, несмотря на свои физические данные, был в первых рядах. Стикбол,[7] бейсбол, игра в вышибалы — он обожал движение. Американский футбол вряд ли можно было считать его видом спорта при его скромном сложении, но он, тем не менее, всегда квалифицировался в команду соответствующей лиги, как только достигал нужного возраста. К старшим классам школы он стал выше ростом, но тело его все-таки больше напоминало резиновую ленту, чем фигуру накачанного атлета. Тем не менее тренер футбольной команды был покорен его напористостью, и в первую же неделю после начала учебного года в младшей средней школе Джон уже носился по футбольному полю, отчаянно потея и старясь изо всех сил, а как каждая его мышца ликовала от возможности играть в одной команде с испытанными бойцами.
В средней школе выяснилось, что с плохими оценками в футбол играть не разрешат. Когда Джона отчислили из команды, он расстроился больше, чем думал, и в порыве ярости со всей силы швырнул шлемом в стенку, пробив в гипсокартоне большую дыру. После школы он начал шататься по району, потому что знал: мать обязательно спросит, почему он не на тренировке. Он выбросил записку, которую тренер прислал на домашний адрес, и заплатил за разбитую стену из доходов от подпольной торговли наркотиками. Он понимал, что родители все узнают, как только ему выдадут табель успеваемости, и старался насладиться свободой, пока на него, словно кара Господня, не обрушился гнев Ричарда.
Даже после того, как жизнь начала разваливаться на куски, Джон все равно любил ходить пешком. Когда его в первый раз отстранили от школы за дозу травки, найденную в шкафчике, большую часть дня он провел, бродя по окрестностям. После кражи магнитофонной кассеты отец посадил его под домашний арест на шесть месяцев, и, если бы не доброе сердце матери («Возвращайся через час и ничего не говори отцу»), Джон, вероятно, совсем зачах бы в своей комнате. Иногда ему казалось, что именно этого отец и хотел. Пусть плохой сын загибается сам по себе: с глаз долой — из сердца вон. У доктора Ричарда, в конце концов, была его Джойс. Оставался, по крайней мере, один хороший ребенок.
Джон любил бродить по улице, смотреть, как раскачиваются под ветром деревья, как парят, опускаясь на землю, желтые листья. На прогулку он никогда не отправлялся под кайфом. Не хотел портить
