Свет в августе; Особняк

полиция, да это же лучшая полиция, не то что в десяти, в ста городах, черт возьми, да я вам их и назвать могу.

— Ну ладно, ладно, — сказал Рэтлиф.

— Честное слово, даже сам господь бог не настолько занят, чтобы позволить маньяку-убийце с десятью долларами в кармане проехать на попутных машинах сто миль, купить револьвер за эти десять долларов, потом, опять же на попутных, проехать еще сто миль и пристрелить человека!

— А может, тут все зависит от того, хочет бог кого-то убить или нет, — сказал Рэтлиф. — А к шерифу вы сегодня утром заходили?

— Нет, — сказал Стивенс.

— А я заходил. Флем еще к нему не обращался. И из города не уезжал. Я и это проверил. Так что, может, это самый лучший признак: Флем не беспокоится. Как вы полагаете, сказал он Линде или нет?

— Нет, — сказал Стивенс.

— Почем вы знаете?

— Он мне говорил.

— Флем говорил? Прямо так, сам, или вы у него спросили?

— Спросил, — сказал Стивенс. — Я спросил: «А вы Линде расскажете?»

— И что же он ответил?

— Сказал: «Зачем?»

— А-а, — сказал Рэтлиф.

Пробило двенадцать. У Рэтлифа в аккуратном пакетике оказался такой же аккуратный сандвич.

— Вы ступайте домой обедать, — сказал он, — а я тут посижу, послушаю телефон.

— Да вы же сами только что сказали, что раз Флем не беспокоится, так какого черта нам волноваться?

— А я волноваться и не буду, — сказал Рэтлиф. — Просто посижу, послушаю.

Но Стивенс уже успел вернуться в свой кабинет к концу дня, когда раздался телефонный звонок.

— Пока ничего, — сказал голос его товарища по университету. — Он не был ни в одной из ссудных лавок, нигде, куда можно зайти купить револьвер, особенно за десять долларов. Может быть, он еще и не доехал до Мемфиса, хотя прошло уже больше суток.

— Тоже возможно, — сказал Стивенс.

— А может, он и не собирался ехать в Мемфис.

— Ничего не поделаешь, — сказал Стивенс. — Надо будет написать комиссару полиции благодарственное письмо или…

— Непременно. Только пусть он сначала его заработает. Он согласился, что совсем не трудно и даже полезно каждое утро в течение двух-трех ближайших дней на всякий случай проверять все лавки по списку. Я его уже поблагодарил за тебя. Я даже взял на себя смелость и сказал, что если вы оба когда-нибудь окажетесь в одном избирательном округе и он решит выставить свою кандидатуру, а не ждать продвижения, как ты… — Но тут Стивенс положил трубку, обернулся к Рэтлифу и, не глядя на него, сказал:

— Может, он и не появится.

— А что? — сказал Рэтлиф. — Что он вам говорил? — Стивенс рассказал, повторил самую суть. — Полагаю, что больше мы ничего сделать не можем, — сказал Рэтлиф.

— Да, — сказал Стивенс. Он подумал: Завтра все выяснится. Но я еще день подожду. Может быть, до понедельника.

Но так долго ждать ему не пришлось. В субботу в его служебный кабинет, как всегда, набился народ, не столько по делу (за что он получал жалованье от штата), а просто все время заходили в гости земляки, выбравшие его на этот пост. Рэтлиф, тоже знавший их всех очень хорошо, может быть, даже лучше Стивенса, сидел в сторонке, у стены, на своем месте, откуда можно было, не вставая, взять телефонную трубку; и хотя он опять принес с собой аккуратный домашний сандвич, Стивенс в полдень сказал:

— Вы бы пошли домой, позавтракали как следует, а лучше поедем ко мне. Сегодня звонка не будет.

— Вам лучше знать, — сказал Рэтлиф.

— Да. Я вам объясню в понедельник. Нет, завтра: воскресенье день подходящий. Завтра я вам все объясню.

— Значит, по-вашему, все в порядке. Все улажено, все кончено. Известно это Флему или нет, но теперь он может спать спокойно.

— Вы меня пока не спрашивайте, — сказал Стивенс. — Это как нить: держится, пока я… пока кто- нибудь ее не порвет.

— Значит, вы оказались правы. Не нужно ей говорить.

— И не нужно, — сказал Стивенс, — и никогда не понадобится.

— Я так и говорю, — сказал Рэтлиф. — Теперь ей говорить не надо.

— А я говорю — никогда не надо было и никогда не понадобится, что бы ни случилось.

— Даже если это вопрос морали? — сказал Рэтлиф.

— К чертям мораль, к чертям вопрос, — сказал Стивенс. — Никаких вопросов морали тут нет: есть факт, тот факт, что ни вы и никто, на ком человечья шкура, не скажет ей, что своим поступком, вызванным жалостью, состраданием, простым великодушием, она убила человека, который считается ее отцом, неважно, сволочь он или нет.

— Ну, ладно, ладно, — сказал Рэтлиф. — Вот вы сейчас говорили про какую-то нить. Может, есть еще хороший способ, чтоб не дать ей порваться раньше времени, — надо только посадить тут кого-то, чтоб слушал телефон в три часа дня, когда он не зазвонит.

Поэтому они и сидели оба в кабинете, когда пробило три. А потом четыре.

— Пожалуй, можно уходить, — сказал Рэтлиф.

— Да, — сказал Стивенс.

— Но пока что вы мне ничего не объяснили, — сказал Рэтлиф.

— Завтра, — сказал Стивенс. — К тому времени уже непременно позвонят.

— Ага, значит, по этой нити все-таки проходит телефонный провод, — сказал Рэтлиф.

— До свидания, — сказал Стивенс. — Завтра увидимся.

Да, телефонная станция его разыщет в любое время, даже в воскресенье, и, в сущности, почти до половины третьего он думал, что проведет этот день у себя, в Роуз-Хилле. У него в жизни бывали такие же периоды тревог, и смятений, и неопределенности, хотя почти всю жизнь он прожил одиноким холостяком; ему припомнились два или три случая, когда тоска и беспокойство оттого и возникали, что он был холост, то есть события, обстоятельства вынуждали его оставаться холостяком, несмотря на все попытки выйти из этого состояния. Но тогда, давно, ему было куда скрыться: в забвение, в забытье, в работу, которую он сам для себя придумал еще в Гарварде: снова перевести Ветхий завет на классический греческий язык первоначального перевода, а потом выучиться древнееврейскому и уж тогда действительно восстановить подлинный текст; он и вчера вечером подумал: Ну конечно, завтра могу заняться переводом, совсем его забросил. Но утром он понял, что теперь ему этого мало, всегда будет мало. Конечно, он думал о рвении, которое вкладываешь в работу: не просто о способности сосредоточиться, но и об умении поверить в нее; теперь он постарел, а истинная трагедия старости в том, что нет тоски, настолько мучительной, чтобы из-за нее идти на жертвы, оправдывать их.

Так что и половины третьего еще не было, когда он, сам тому не удивляясь, сел в свою машину и, выехав на пустую по-воскресному площадь, тоже ничуть не удивился, когда увидел, что у входа в служебный кабинет его ждет Рэтлиф; и потом оба, уже не притворяясь друг перед другом, сидели в кабинете и смотрели, как стрелки медленно ползут к трем часам.

— А почему, собственно говоря, мы считаем, что три часа — какая-то заколдованная черта? — спросил Рэтлиф.

— Не все ли равно? — сказал Стивенс.

— Вы правы, — сказал Рэтлиф. — Главное дело — не порвать бы, не повредить бы эту самую нить. — И тут в сонной воскресной тишине часы на здании суда мягко и гулко пробили три раза, и впервые Стивенс понял, как твердо он не то что ожидал, но знал — до этого часа телефон не зазвонит. И в ту же минуту, в ту