Кот в такой ситуации, естественно, столкнулся с трудностями в выполнении поставленных перед ним задач. Трудности эти отразились и на его состоянии здоровья — у него было повышенное давление и частые приступы мигрени. Ну и очевидной стала необходимость заменить Кота профессиональным дипломатом, способным сохранить оставшиеся после ухода армии генерала Андерса Пункты социального обеспечения польских граждан и сохранить, если не упрочить, дружеские отношения с советским правительством. А главное, новый посол должен был строго придерживаться рамок протокола и не забивать голову своим собеседникам личной либеральностью и демократичностью. Все вышеописанное и привело Тадеуша Ромера, бывшего посла в Токио, на пост польского посла в СССР. Как мне позже говорили, Ромер действовал с присущим ему тактом и даже завоевал известное расположение со стороны советского руководства.
За несколько дней до отъезда Кот нанес прощальный визит Вышинскому. Кажется, с ним был и советник Мнишек, сотрудник нашего МИДа. Я не видел протокола этой беседы, но, как говорят, во время ее упоминалась и моя фамилия. В дипломатии существует обычай выполнения личной просьбы отъезжающего посла. Кот попросил разрешения уехать вместе с Альтером и Эрлихом. Вышинский ответил, что, к сожалению, это невозможно. Скорее всего, он был прав — едва ли они еще были в живых. Тогда Кот попросил, чтобы мне было разрешено сопровождать его до Ирана. Вышинский сказал, что это может быть сделано, и рекомендовал мне обратиться к соответствующим инстанциям в Куйбышеве за выездной визой.
Мое положение после освобождения из лагеря, с советской точки зрения, было таково: польский гражданин, проживающий в СССР и работающий в посольстве Польше. Я имел польский служебный паспорт, но не имел дипломатического иммунитета, и для выезда из страны я должен был получить выездную визу, в которой, впрочем, мне могло быть и отказано.
Я тут же обратился в милицию, где мне рекомендовали зайти через несколько дней. Когда я вновь туда пришел, мне сказали зайти завтра, на завтра — снова — завтра, и так до бесконечности. Но в конце концов мне однажды объявили, что паспорт мой еще не готов, и попросили прийти за ним после обеда. Но и после обеда мне назначили время где-то всего за полчаса до отхода парохода. Я понял, они не хотят отказать мне в визе, но и не хотят, чтобы я успел на пароход. Я вернулся в посольство; Кот уже готовился к отъезду на пристань. Найдя шофера, я договорился с ним, что, как только он привезет посла, сразу же возвращается за мною и, завезя меня в управление милиции, отвез бы на пристань. Иначе я и в самом деле опоздал бы к отплытию.
После отъезда посла со мною произошло что-то совершенно невероятное. По натуре своей я человек нервный, а тут вытягиваюсь на диване и засыпаю крепким сном. Проснулся я примерно через полчаса, свежий и полный сил. Было около трех часов. Машина уже ждала меня. Я схватил свой чемодан, и мы поехали в милицию. Там я пробыл еще около получаса, но в конце концов мне выдали визу. До отплытия осталось четверть часа. Я прошу шофера гнать на пристань во всю мочь, не обращая внимания на знаки и правила езды. Сам немного волнуюсь — ведь нас может остановить какой-нибудь милиционер, несмотря даже и на дипломатический номер автомобиля.
На пристань мы приехали перед самым отходом парохода. Я показываю офицеру НКВД свою визу, он отдает мне честь, а я уже бегу к трапу. На пристани полно народу: чиновники, дипломаты, энкаведешники в начищенных ботинках и отутюженных мундирах. Энкаведешники, мимо которых я пробегаю, отдают мне честь, вообще, все выглядит, как в буффонаде. Пароход тем временем уже отваливает, между ним и пристанью около трех четвертей метра, я разбегаюсь, прыгаю и вместе с чемоданом падаю прямо на Ксаверия. Меня поддерживает, опасаясь, что я вывалюсь за борт, какой-то матрос. Я на пароходе.
Через минуту я прихожу в себя и поднимаюсь на верхнюю палубу, где стоит посол Кот и машет шляпой провожающим его советским чиновникам и членам дипломатического корпуса. Я присоединяюсь к его окружению, снимаю купленную в Куйбышеве в магазине Оттона Пэра шляпу и тоже поднимаю ее в прощальном салюте. Мне вспомнились слова Лермонтова, моего любимого поэта, сказанные им, когда за стихотворение на смерть Пушкина он был выслан Николаем I на Кавказ:
Наш пароход плыл на юг, в сторону Кавказа. Кстати, голубые петлицы и околышки фуражек энкаведешников, так элегантно отдававших мне честь несколько минут назад, очень схожи с околышками и петлицами царских жандармов, которых я немало повидал в детстве. «Я так рада, что в семье больше не будет голубого цвета», — сказала мне после отречения Николая II моя подруга, отец которой был жандармским полковником при ставке императора в Могилеве, и которого она всем сердцем любила.
Я почувствовал, что жизнь в России во второй раз в моей жизни уходит в прошлое. Первый раз это было в сентябре 1918 года, в Орше, где я пересек границу между страной Ленина и немецкой оккупационной зоной. Правда, сейчас мы все еще были в пределах Советского Союза, но уж очень нереальной казалась мне возможность задержания меня. Все-таки я входил в окружение польского посла, которого так торжественно провожали несколько минут назад.
Конечно, мы еще не забыли дела Эрлиха и Альтера, но ведь у них не было выездной визы… И я чувствовал себя в безопасности настолько, насколько можно быть безопасным в сталинской России. И самое главное, меня утешало, что моя семья находится вне досягаемости НКВД.
Ксаверий тоже стоял среди нас на верхней палубе. С красной розой в петлице пиджака он выглядел очень элегантно. Я подумал, что роза, скорее всего, не должна была символизировать его любовь к революции, а была предназначена кому-то из провожающих — Ксаверий был просто неукротимый дамский угодник. Это был его стиль — романтичный и очень эмоциональный.
Когда пароход выплыл на середину Волги, и очертания пристани стали исчезать из глаз, он сказал тихим и немного печальным голосом: «Ну что ж, давай сойдем вниз». Спустившись на нижнюю палубу, где располагались пассажирские каюты, Ксаверий обнял меня, и я увидел слезы на его щеках.
— Прости. Все эти часы я сильно переживал. Ведь они могли тебя задержать, — сказал он.
До самой последней минуты Ксаверий стоял у трапа и ждал, что вот-вот я приеду. Он даже немного задержал отдание сходен, увидев меня бегущим по пристани к пароходу. Я почувствовал нахлынувшую на меня волну благодарности и привязанности к этому милому человеку. Правда, еще я подумал, как спокойно мне удалось пережить один из самых драматичных дней в моей жизни.
Пароход шел полным ходом. Я так погрузился в спешке на него и так был рад, что все же успел до отплытия, что даже не задумался, где я буду размещен, и куда отнести свой чемодан. Спросил об этом Ксаверия. Он ответил, что для меня приготовлена соседняя с ним каюта, и проводил меня на палубу первого класса. Несмотря на то, что наш пароход, как и большинство пассажирских судов на Волге в то время, был еще дореволюционной постройки, все здесь блистало чистотой и порядком. На одной из лакированных дверей одноместных кают висел билет с моим именем и профессорским званием. И я вновь вспомнил о «шутках» НКВД: с одной стороны, они уверяли посла, что считают меня человеком из его близкого окружения, а с другой — сделали все, чтобы я не успел на пароход.
Кот уезжал из Советов с довольно большой группой людей. Кроме Ксаверия, сюда входили еще Бернард Зингер, Роман Фаянс, доктор Юлиан Малиняк. Последний был видным деятелем ППС в Западной Польше, а в России некоторое время был представителем нашего посольства в Новороссийске. Был он уже пожилым человеком, пожалуй, ровесником посла Кота. С нами же ехала и Тереза Липковска, исполнявшая обязанности секретаря посла. Все они, в отличие от меня, получили визы за несколько дней до отъезда, и это только подчеркивало «игру» НКВД со мною. Кстати, состав нашей группы лишний раз подчеркивал старание Кота вывезти из Советского Союза как можно больше польских интеллектуалов. Особенно тех, кто хорошо владел пером.
На одном с нами пароходе ехали и двое младших сотрудников посольства, оба они направлялись в Лондон. Один из них был сотрудником по особым поручениям, хотя едва ли Кот имел таковые. Второй был
