эвакуированных на восток госпиталей. Единственным источником подобной информации могли служить показания тех, кто прошел через Козельск, Осташков и Старобельск, оказавшись в конце концов в Грязовце. Но и в этом случае было достаточно легко составить список высших офицеров, что же касалось младшего командного состава, то здесь дело было значительно сложнее.
Бывшие узники обычно помнили только имена своих соседей по нарам и приятелей, помнили они и фамилии некоторых других пленных, а вот их имена и звания почти всегда забывались. И все же, несмотря на все эти трудности, армейским властям удалось составить список из четырех тысяч имен, который Сикорский передал Сталину во время их встречи в декабре 1941 года. Ну а полный список пропавших и погибших офицеров так никогда и не был составлен.
Огромная заслуга в деле идентификации погибших от рук сталинских палачей польских офицеров принадлежит майору Адаму Мошиньскому, издавшему в 1948 году книгу под названием «Катынские списки», в которой содержится около десяти тысяч имен2. Я написал рецензию на эту книгу, и она под псевдонимом Ежи Лебедевский была опубликована в журнале «Культура»3. Но, насколько мне известно, никто никогда не составлял списков пропавших из осташковского лагеря полицейских, а их число превышало пять тысяч человек.
Ну а тогда, в августе 1942 года, Кот хотел так представить дело, чтобы ни у оппозиции, ни у будущих историков не было и тени сомнения, посольство сделало все, что было в человеческих силах, дабы добиться освобождения всех польских военнопленных. И документы, предоставленные мне, полностью подтверждали это.
Читая материалы посольства, я был крайне удивлен фактом, что среди присоединившихся к армии Андерса офицеров было много таких, которые проводили враждебную Советскому Союзу деятельность в разведке, либо были связаны с антикоммунистической политической деятельностью, либо участвовали в подпольных организациях в 1939—40 годах на оккупированных Советами польских землях. И как мне показалось, такого сорта людей было довольно мало среди расстрелянных пленных.
Правда, факт этот не был для меня новостью. С самого освобождения из лагеря в мае 1942 года я постоянно узнавал, что тот или иной участник антикоммунистического движения освобожден и служит у Андерса. В качестве примера могу привести майора, позднее — подполковника, Владислава Каминского, бывшего в Первую мировую войну легионером. После войны он закончил отделение права виленского университета, занимал пост председателя Союза резервистов, был выбран в Сенат от Виленского округа, а во время советской оккупации был заместителем коменданта Виленского округа Союза вооруженной борьбы (ZWZ). Сейчас же он командовал батальоном в корпусе наших войск в Средней Азии и высоко ценился как способный командир. Или подполковник Винцент Бонкевич, бывший начальник отдела Генерального штаба, занимавшийся разведкой в СССР; сейчас он был начальником Второго отдела в штабе Андерса. Еще одним таким человеком был мой знакомый по лагерю поручик Адам Тельман, приезжавший как-то из Средней Азии в посольство. Он был адъютантом комендатуры Союза вооруженной борьбы во Львове, а сейчас служил в штабе у Андерса. Полковник Любоджецкий был вывезен из козельского лагеря как особо опасный для советской власти «элемент», теперь он продолжал свою службу в юридическом отделе нашего корпуса.
Я даже не мог вспомнить среди погибших узников Козельска и Старобельска людей, так или иначе участвовавших в антисоветской деятельности. Но с другой стороны, ни одного из моих знакомых, так досаждавших мне в сентябре тридцать девятого года своими просоветскими высказываниями, я тоже не нашел в живых. Но и те из моих знакомых, кто не был настроен просоветски — подполковник Новосельский, капитан Павловский, капитан Ковшик, поручик Селецкий, — но и не имел за собой каких-либо действий против коммунистов, тоже так и не вышли на свободу из советских лагерей и никогда не присоединились к корпусу Андерса.
Дело представлялось мне таким образом, что советские власти, тщательно изучив каждого из пленных, разделили их на две группы: на тех, против кого можно выдвинуть обвинение в разведывательной или политической деятельности против СССР, и на тех, кто имел хорошую профессиональную квалификацию и никак не «насолил» Советскому Союзу. Большую часть пленных, подпадавших под первую категорию, вывезли из лагерей в индивидуальном порядке с целью предать их суду. Когда же в июле 1941 года был подписан советско-польский договор, они, что называется оказались под рукой, так как были в лагерях и тюрьмах. Их и освободили прежде всего.
Офицерский корпус армии Андерса состоял из двух групп. Во-первых, это были офицеры из лагеря в Грязовце, а во-вторых — освобожденные из советских лагерей и ссылок поляки, захваченные Советами как гражданские лица во время чисток на оккупированной польской территории, но имевшие офицерское звание. Многие из этих последних уже не были в состоянии нормально исполнять свои обязанности, но и нельзя было им отказать — служба у Андерса была для них единственным шансом выжить. В этой ситуации перед генералом Андерсом стояла нелегкая задача объединить всю эту разнородную массу людей в единый, полноценный и действующий армейский организм.
В Козельске же и в Старобельске были практически готовые к несению службы офицеры, обладавшие достаточным опытом и знаниями. Например, среди офицеров нашей Девятнадцатой пехотной дивизии все знали свое место и функции, и нам было бы довольно легко сформировать новое подразделение. То же самое можно сказать и о других группах пленных. Так, кавалеристы, с которыми я жил в одном бараке, представляли собой просто гармоничный и готовый к действию отряд.
Во время осенних событий 1939 года советские войска захватили много польских полевых госпиталей, персонал которых также был интернирован. Например, в Козельске было около трех сотен пленных военврачей. Эти кадры также легко могли быть приведены в действие, при условии предоставления им необходимого оборудования, что было совсем не трудно сделать за счет западных поставок. Причем эти госпитали могли бы быть полезны не только для польских подразделений, но и для самих русских. В английских частях на Ближнем Востоке ощущалась явная нехватка медицинского персонала, и мы могли бы заинтересовать и их в освобождении наших пленных военврачей.
Но что же случилось со всей этой огромной массой военных специалистов? Летом 1942 года в Куйбышеве многие считали, что их уже нет в живых. Посольство и генерал Андерс все еще надеялись, что, вопреки уверениям Сталина, они находятся где-нибудь в советских лагерях. Предположение об их убийстве после восьмимесячного довольно хорошего обращения в Козельске и Старобельске просто не приходило в голову ни мне, ни моим собеседникам. Ну и кроме того, мы знали, что в Грязовце отношение к нашим пленным было даже лучшим, чем до того. Да и мои собственные впечатления о советских тюрьмах и лагерях были все же несколько лучше, чем я представлял их себе до войны. Выйдя в апреле 1942 года на свободу, я думал, что, несмотря на все ужасы виденного мною, в НКВД все-таки бывает некоторое уважение к человеческой жизни.
И я все еще помнил о проводившихся в Козельске перед началом ликвидации лагеря прививках против тифа и холеры. Делались они серьезно, через неделю после первой прививки вызывали на вторую, которая уже должна была дать полную гарантию от заражения. Ну разве имело смысл делать прививки обреченным на смерть людям? И уж совсем напрочь я исключал возможность расстрела пленных в апреле — мае 1940 года, всего месяц спустя после прививок. Хотя меня и настораживала виденная мною из вагона усиленная охрана этапов.
Существовало тогда предположение, что 90 процентов этапов, отправленных на Восток и в Сибирь, могли погибнуть. И это предположение не лишено было правдоподобия. Нашлись даже «свидетели» катастрофы, видимо, подосланные НКВД. Они-де видели отправку кораблей с пленными и слышали, что корабли эти затонули. Во всяком случае, в предоставленных мне Котом папках было несколько показаний таких «свидетелей».
Мое же сообщение, что этапы отправлялись на запад и разгружались в нескольких километрах от Смоленска, было в явном противоречии с этими сведениями. Во всяком случае, в отношении козельского лагеря. И особенно странным выглядело то, что никто из советских властей ни разу не упомянул об этих эшелонах, хотя и Сикорский, и посольство, и командование польского корпуса в СССР настойчиво добивались от них сведений о пленных и их судьбе. Удивило меня и отсутствие в папках моего сообщения о разгрузке эшелонов под Смоленском. Видимо, оно потерялось среди бумаг посольства.
К сожалению, у меня не осталось копии моего рапорта. Но его можно найти в архивах, оставшихся в Лондоне и в архивах посла Чехановского в Вашингтоне. В рапорте я был крайне осторожен в выводах. Хотя
