Слишком смешно. Колотит дрожь. На виске четко розовеет кружок от дула. Не розовеет — чернеет. Это отнюдь не кружок — это дырка в черепе. Палец проваливается свободно. Мозг можно пощекотать, чтоб он завопил, умирая от смеха. Может быть, все-таки был выстрел, а я и не заметил? Извлекаю магазин из рукоятки пистолета, считаю патроны: все восемь, полный комплект. Пистолет пуст.
Сменился с дежурства. Спуск в метро «Гостиный двор». Люди на встречном эскалаторе, те, что едут из-под земли, все, как один, смотрят на меня, мужчины-женщины, молодые-старые, уроды-красавцы — решетят очередями автоматных глаз, как живую мишень. Достигнув спуска, я уже не ощущаю себя одушевленным телом, занимающим мало-мальское пространство, я — сплошная дыра. Сквозняк сквозь меня свистит по залу.
Там — бег толпы, в шубах, в пальто, в пестрых куртках. Толпу пересекает, как рана, кровавый лампас. Что бы это могло значить? Толпа призрачных человечков мчится на фоне монументальных штанов великана-милиционера, поверженного во всю длину подземного зала. Мраморная скульптура? Окаменелость? Может, спит? Мертвенно-голубое лицо, свисающие, как у казака, усы. Что-то знакомое. Где я его видел?.. Ну, конечно: это Кириллов.
Вчера уволили сержанта Курочкина. За аморалку. Он, будучи в гражданской одежде, в свободное от службы время приставал в городском транспорте к красивым молодым женщинам. Представлялся кинорежиссером. Предлагал взять на пробу для съемок в эротических фильмах. Только, мол, предварительно нужно фигуру осмотреть в оголенном виде — годится для кино или какой дефект. Одна девица неправильно поняла, стала визжать, что ее изнасиловать хотят. Курочкина загребли в отделение. Девица уперлась, железобетон. Никак не уломать, чтоб отступилась от показаний. Пришлось составить протокол и пустить дело в оборот. Дошло до Большого Дома. В результате несчастного кинолюбителя, не прошло и двадцати четырех часов, уволили из любимых органов внутренних дел, как говорится, пинком под зад.
— Батальон редеет катастрофически — что ни день! — сокрушается на разводе лейтенант Голяшкин. — То убьют, то уволят, то сам под машину подвернется, или из окна выпадет. А то и просто так, за здорово живешь, без вести исчезнет. Пойдет погулять на ночь глядя, и тю-тю. Как будто собака языком слизнула. При такой текучке людей не напасешься. С кем же мы службу-то служить будем? — в отчаянии вопрошает Голяшкин.
Стоим кучкой, пытаясь защититься от ветра у Петроградской стороны Тучкова моста. Ветер с Невы сырой, пронизывает шинели.
Бубнов рассказывает анекдот, яростно жестикулируя обеими руками, вскидывая костистые фейерверки пальцев.
— Приходит Чапаев в цирк, на работу, значит, устраиваться. А директором там Петька. Вот Петька и спрашивает, а какие ты, Василий Иваныч, номера показать можешь? А Чапаев ему: вот, к примеру, Петька, такой фокус: выхожу я на сцену, в белых перчатках, в цилиндре… — Бубнов рассказывает с азартом. Мне противно слушать этот всем известный сюжет, который оканчивается тем, что весь зрительный зал оказывается облит дерьмом из раскрывшегося под куполом цирка дурацкого сундука. Один только фокусник Чапаев, чистенький, во фраке, стоит перед публикой и раскланивается. Затрепанная анекдотчиками шутовская кукла.
— Бубнов, — говорю, — на два слова.
— Ну, чего тебе? — спрашивает он, недовольный, что я прервал его артистическое выступление.
— Что-то Кириллова давненько не видать. Не знаешь — что с ним?
Бубнов смотрит на меня, выпучив глаза в красных прожилках.
— Ты что, с космоса свалился? Он год уже — покойник. Шлепнул какой-то гад ночью вот на этом самом мосту во время дежурства. Поговаривали: кто-то счеты свел. Так и не нашли. Дело темное… Жаль, конечно, Кирюшку. Хороший был парень. Литровку зараз выхлебывал, не морщась…
Мероприятие закончено. Ночь. Все ушли. Я на мосту один — дежурить до утра. Иду к будке. В двух метрах от нее лежит ничком человек в милицейской шинели, сержант. Спина расстрелянная, рваная. Пули легли кучно. Бурая, запекшаяся кора крови. Эх, Кириллов, Кириллов! Ошибки быть не может: это — он.
ЗВЕРЬ АПОКАЛИПСИСА
Задержанный нагло глядел сквозь решётку на сержанта Цымбалова и чесал грязным пальцем голову. Сержант за столом осматривал изъятые у бродяги вещи. Ручка с вечным пером. Сержант покрутил находку у себя перед носом. Вместо капли чернил на кончик пера выползла вошь — громадная, коричневокрасного цвета. Цымбалов выронил ручку. Появление этого зверя Апокалипсиса потрясло своей неожиданностью. Бродяга в стальной клетке теперь неистово скрёб брюхо, от него разило помойкой. Зажав рукой нос, Цымбалов крутнул несколько цифр:
— Эй, срочно машину! У меня убийца! — Затем просунул руку в прутья и опрыснул пленника одеколоном. Получилось ещё хуже — букет из гвоздик и дохлых кошек. Бродяга, перестав чесаться, изумлённо пялился на Цымбалова.
В комнату шумно вошли ещё двое: младший сержант Жмырев и молодая цыганка.
— На, обыщи! — цыганка распахнула дорогое кожаное пальто. Жмырев скинул козырёк, вытер рукавом замученное лицо.
— Денежки на стол.
— Что я — рожаю их? — смуглощёкая, тряхнув серьгами, обиженно застёгивалась.
— Не чирикать! — цыкнул на неё Жмырев. — Отопри клеточку, — сказал он Цымбалову. — Пусть посидит в приятном обществе.
Бродяга был польщён. Просунул лапы и, сластолюбиво ухмыляясь щетинистой мордой, воззвал:
— Эх, обниму, к сердцу прижму! — По чумазой шее ползло насекомое.
Бедная девушка, побледнев, попятилась, из её карманов посыпались толстые пачки денег. Дверь распахнулась от удара сапога. Вступили усачи с автоматами:
— Где убийца?
Цымбалов ткнул в клетку:
— Вот он, красавчик.
Усачи взглянули — усы перекосило.
— Этот? — вопрос прозвучал нетвёрдо.
— Он самый. Даром отдаём. Вам бы, хлопцы, противогазы.
Усачи увели бродягу, подталкивая дулами. Цымбалов вытянул в кресле квадратные сапоги.
— У меня сегодня день рождения, — объявил он.
— Чего ж ты молчал, урод? — Жмырев достал табличку «Обеденный перерыв» и повесил с наружной стороны двери. — Идём, — сказал он Цымбалову. — Мы тут только время теряем.
— Тихо, как в гробу, — заметил Жмырев, озираясь в квартире. — Жену куда дел? Кокнул?
— В ванне сжёг, — признался чистосердечно Цымбалов.
— Зверь! — Жмырев рванул пакет, посыпались зелёные пупырчатые крокодилы. Один пополз, изгибаясь, через комнату и исчез под шкафом. — За твоё здоровье! — кричал Жмырев и лил водку.
Пили, как показалось, недолго. Цымбалов взглянул на окно — непроницаемый мрак. Перевёл взор на бутылку — пусто. Жмырев встал.
— Я скоро. Нога здесь, другая — там, — и пропал. У двери одиноко стояла нога сама по себе. Сапог сморщился, но не чихнул.
Цымбалова разбудил грохот, громкий голос Жмырева. Два усача-знакомца наставили автоматы. Между ними широко улыбался Жмырев. На заднем плане маячила полюбившаяся молодая цыганка.
— Скучно, — объяснил Жмырев. — Сначала мы так катались. Потом я вспомнил: у тебя день рождения. Чего жмуришься? Пить, плясать будем! Пир горой! Ребята, заходи! Будьте как дома.
Заорал страшным голосом магнитофон — певцу сдирали живьём кожу. Усачи мрачно чокались. Цыганочка хохотала, вихляя бёдрами. С улицы донёсся могучий гудок.
— Это Нахуйдоносор! — усач распахнул окно и крикнул: — Чего воешь?
— Я тоже хочу! — жалобно заныл Нахуйдоносор.
— Тебе нельзя, ты за рулём, — возразил усач-автоматчик. — Дежурь на рации.
Барабанная дробь сотрясла дверь, взревел звонок. Цымбалов пошёл открывать. Там стояла старуха-
