проговорил комроты.
Строй стоял, боясь показать свои чувства. Годки шушукались: не иначе, Кутько вырезал на дембельный альбом, на обложку.
— Да я сам видел, — уверял Машковский. — Шикарный альбомец.
Присягу отменили, изуродованное знамя унесли. Чохов об этом не думал. Думал он махнуть на лыжах до дома. Не догонят. Как грусть-тоску развеять до вечера? Куда крестьянину податься? Посмотреть телевизор в ленкомнате? Там годки…
Годки перед телевизором сидели непроницаемым для молодых полукружием-подковой. Взирали на экран с фильмом. Это у них называлось: упасть в ящик. Взирали они неподвижно, не моргая. Попробуй шевельни головой — рявкнут все как один: не верти жалом!
Машковский, как всегда, элегантный, полулежа на стуле, вытянул длинные, в модно сморщенных сапогах ноги. На нем собственного покроя куртка-распашонка, которую он смастерил из обрезанной по хлястик шинели. Чохов, незамеченный, одиноко устроился во втором ряду.
Дверь настежь перед новым посетителем. Это вступал в комнату Кутько. Странный он, с загадочной улыбкой усатой Моны Лизы. Подойдя к бюсту Ильича на постаменте в правом углу, Кутько оглянулся: нет ли офицеров — и, скорчив свирепую гримасу, в молниеносном пируэте сапогом вождю по переносице — на, получай! И пошел, опустив глаза, со смиренно-постным видом.
Подсел, похлопал Чохова по плечу:
— Прощание с ротой у меня! — радостно заговорил он. — А завтра — фью! Улетела пташка! А ты, парень, не нюнься. Воздух тут здоровый. Леса! Звери-росомахи. Прыгает за тобой с елки на елку, а как стемнеет — хрясь! И готов! И сожрет-то только уши. Ну, морду, может, еще объест, лакомка. Остальное медведи-шатуны да волки добирают. В ста шагах от части такая чащоба — лучше и не соваться. И что мы тут стережем — леший знает… Эх, скучно мне, скучно! — жаловался Кутько. — Горит в груди. Чем бы огонь залить? А вот знаю — чем, — хитро подмигнул он и направился исполнять свое таинственное намерение. Плечистый, торс треугольником.
Затылки годков, упавших в ящик. На стене воззвания к молодому солдату: ценою крови защищать отечество. Гипсовый вождь на постаменте, кончик носа испачкан, будто в чернилах.
Мучила изжога — последствие обеденных щей, в которых повар Дрекулов, устав от стряпни, полоскал портянки. Чохов сунул в рот два незабинтованных пальца, и его вырвало разудалым соловьиным свистом.
Годки взвились с кулаками:
— Ты чего? Ты как здесь оказался? Пошел вон, пока грызло не свернули!
В этот момент входил замполит Мякота, язык розовым лоскутом свисал у него с губы. Очевидно, Мякота хотел облизать вверенное его заботам святилище, любимого Ильича в углу.
Чохов вспомнил: он имеет полное право на постельный режим. Скинул сапоги, влез наверх, распростерся под малогрейным синеньким одеялом, затаился в задумчивости.
— Тащите сюда, мерзавца! — взорвался визгом разъяренный Козлович. Три солдата внесли бесчувственное тело Кутько и свалили на койку.
— Это надо ж так нажраться! Мать в портянку! — комроты в ожесточении пнул сапогом безразличную ногу Кутько. — В гробу в белых тапочках ты теперь дом свой родной увидишь! — и Козлович еще раз хряснул по свешенной кутьковской конечности. — Бабаев, Кирюков, Мясин! За мной! — скомандовал солдатам Козлович.
В дверях он столкнулся со старшиной Сидориным. Сидорин лихо отмахнул честь.
— Товарищ капитан, списочек. Расход имущества роты за квартал. Год кончается, я и подбил бабки.
Козлович приостановился, повертел в руках предложенный Сидориным список.
— А кто тебе сказал, что это рота? — вдруг проговорил он. — Ну-ну, не пугайся. Я тебе скажу больше: это совсем и не рота…
— А что же это? — тихим голосом, вытаращив рачьи глаза, спросил Сидорин.
— Это не рота, — повторил Козлович. — Это отряд врага. Заслан сюда для диверсионных целей. Под наших замаскировались, сволочи!
Козлович вернул листок ошарашенному старшине и покинул помещение, сопровождаемый караульной командой. Старшина последовал за ними.
Чохов откинул с головы одеяло, оглянулся. Никого. Дневальный и тот оставил свой ответственный пост и куда-то исчез.
Кутько спал мертвецки, раскрыв широкую амбразуру ротовой полости. Не пошевелится, если бы даже сыграла ему сейчас подъем, гаркнув в самое ухо, труба страшного суда.
Пружинисто спрыгнув, Чохов не стал мешкать. У Кутько воинский билет. Поменяться шинелями…
Лес. Великаны-ели, на лапах примерзли куски снежного сала. Протягивали голодному Чехову. С трудом выдернул ногу, снег набился в сапог. Озирался: куда дальше?
Раздвинул хвойный шатер: перед ним Фальба и два солдата на лыжах, с автоматами.
ПОИСКИ
— Эй, солдат, просыпайся! Ленинград!
Живцов посмотрел: вагон пуст. Надо выбираться.
Декабрь, до рассвета часа три. Промозгло, платформа. Финляндский вокзал. Пассажиры схлынули за музейный паровозик в стекле на перроне. Город там?..
Живцов провел ладонью по щеке — наждак, суточная небритость. Сплюнуть нечем — сухота. Пузырь разрывается. На плечах — лычки, младший сержант. Письмо, адрес, ну ладно. Платформа качнулась, поползла, Живцов, приободрясь, отталкивал ее каблуками, и она покорно уплывала за спину, сокращая неизвестность. Кончилась, уперлась в протяженный короб вокзала.
В зале стоял монументальный гул толпы. Не выветренный за ночь. Зал был пустынен. По его диагонали двигалась коренастая мужская фигура в распахнутом пальто. Двигалась к окошечку кассы с задернутой белой шторкой. Подошел и требовательно застучал по стеклу костистым согнутым пальцем. Завешенное окошко безответно. Человек, опустив большую, плешивую голову, что-то бормоча, пошел прочь. Смятая кепка в руке. Калмыцкие скулы, бородка.
Живцов стал озираться в поисках буквы «М».
У газетного киоска: валенки в галошах, ватные штаны, ватник, рыжая шапка-ушанка, ящик на ремне, ледоруб.
— Рыбак, где тут?..
Ловец рыб, примерзший к газетному киоску, вздрогнул. Улыбка взволновала лицо.
— Идем, покажу! Отслужил, парень?
Живцов кивнул.
— Припозднился, пехотинец. У комроты в черном списке? — рыбак засмеялся, показав прокуренные зубы.
Живцов вернулся через пять минут легкой походкой. Рыбак поджидал у выхода.
— Куда теперь, гвардеец?
— Туда. — Живцов неопределенно мотнул головой в сторону города.
— Родня, знакомые?
Из мятой пачки рыбака Живцов выудил папиросу, прикурил, всосал глубокую затяжку.
— Навещу кой-кого. — Следил за воздушной табачной струйкой. Туман.
Рыбак придвинулся, глаза горели. Бесцеремонно хлопнул Живцова по плечу:
— Обогреемся, солдат! У меня в ящике полный набор. Не могу один…
Живцов отстранил пропахшую рыбой руку.
— В другой раз. У меня адрес…
Рыбак, разочарованный, словно у него сорвался с крючка лещ или окунь, мрачно взглянул на протянутый конверт:
— Двадцать восьмой автобус. Остановка — как выйдешь с вокзала. И до кольца.
Площадь, огни, убеленный снежком чугунный коренастый памятник. Кучка людей у автобусной остановки. Правый карман шинели отягощает цилиндрическая штуковина с ручкой. В левом — монетка. Вся
