Ярко сияло солнце. Горизонт был чист.
Казалось, погода благоприятствовала нашему вторжению в заповедные пределы центра Полярного бассейна. Но минут через двадцать полета Н-170 встретил клочья тумана. Погода явно испортилась. Самолет ужо летел в прослойке облаков.
Возвращаться не хотелось. Решили идти вперед и только в том случае повернуть обратно на остров Рудольфа, если сомкнутся верхние н нижние облака и машина попадет в обледенение.
Никто и не подозревал, что в левом крыле самолета бортмеханики переживали очень тяжелые минуты.
Они заметили подозрительный пар над средним левым мотором. Он просачивался снизу, из крыла. Один из механиков приложил руку к нижнему шву и обнаружил, что из радиатора вытекает незамерзающая жидкость — антифриз. Значит, мотор скоро выйдет из строя. Посадка неизбежна, а под нами сплошные облака.
Старший механик подошел ко мне и тихонько доложил о случившемся.
— Ты кому-нибудь говорил о моторе? — спросил я.
— Только начальнику экспедиции.
— Ну и что Отто Юльевич?
— Он приказал доложить тебе.
— Полетим на трех моторах. Там будет видно.
Механик улыбнулся:
— Правильно. Шмидт тоже считает, что нужно идти вперед.
Я посмотрел на второго пилота — Михаила Сергеевича Бабушкина. Он спокойно сидел за штурвалом. «Ничего ты, дружище, не знаешь, — подумал я. — Ведь с минуты на минуту должен остановиться мотор. Сказать тебе, что ли? Нет, не скажу, не надо расстраивать».
Машина шла сквозь облака. Все четыре двигателя работали безукоризненно. Но какой ценой?
Механики прорезали металлическую обшивку нижней части крыла и, найдя в радиаторе течь, поспешно замотали трубку флянца изоляционной лентой. Но остановить потерю антифриза не удалось. Драгоценная жидкость капля за каплей уходила из мотора. Тогда все трое начали прикладывать сухие тряпки к месту течи. И, когда эти тряпки намокали, отжимали их в ведро, а из него перекачивали обратно в бачок мотора.
Для этой несложной операции пришлось снять перчатки и в двадцатитрехградусный мороз при стремительном ветре высунуть наружу руки. Очень скоро обмороженные руки покрылись кровавыми ссадинами, а на ладонях появились волдыри от ожогов горячей жидкостью.
Несмотря на мучительную боль, механики продолжали собирать драгоценную жидкость.
С каждым поворотом винтов машина приближалась к Северному полюсу. Самолет поглощал километр за километром воздушного пути. Погода все ухудшалась. Коридор среди облаков, в котором мы летели, становился уже. Вот-вот облака сойдутся. Казалось, что мы мчимся в пасть огромного свирепого чудовища. Наконец оба слоя облаков сошлись.
В это время я услышал голос старшего механика:
— Командир, лети спокойно! Мотор будет работать.
Кивнув Михаилу Сергеевичу, я указал на окно: плохо, мол, там! Бабушкин понял, наклонился в мою сторону и громко крикнул:
— Ничего, Миша, долетим!
Когда самолет подошел к 88-му градусу северной широты, словно кто-то отдернул гигантский занавес, сотканный из облаков. Освобожденное арктическое солнце бросилось навстречу.
Его лучи скользнули но оранжевой обшивке корабля, зажгли мириады веселых искристых огней. Винты с прежней силой рассекали прозрачный голубой воздух.
Четыре мотора пели торжествующую песню победы. Один из них питался и жил силой человеческого энтузиазма.
Внизу расстилалась пустыня.
Все на самолете знали, что приближаемся к заветной цели, и напряженно ждали: когда же наконец штурман Спирин произнесет короткое слово: «Полюс».
И вот он вышел из штурманской рубки и спокойно сказал:
— Под нами полюс!
Все прильнули к окнам.
1000 метров — ничего по видно, 900 метров — ничего, 800… 700… Сквозь облака мелькнул лед, но с такой быстротой, что никто не успел разобрать, какой он.
Шестьсот метров. Наконец облачная нелепа выпустила самолет из своих влажных объятий.
Вокруг раскинулись бесконечные ярко-белые ледовые поля с голубыми прожилками.
Казалось, что беспредельная поверхность океана вымощена плитами разнообразных форм и размеров. Они напоминали геометрические фигуры, вычерченные детской рукой,
Где проходит ось Земли?
Наконец льдина выбрана. Ее окружают со всех сторон нагромождения высоких торосов. Посредине ровная площадка, примерно семьсот на четыреста метров. На нее-то я и решил опустить тяжелый самолет.
Снижаюсь. С огромной быстротой замелькали под крылом торосы, вот-вот заденем их лыжами. Тяну штурвал на себя. Самолет опускает хвост, секунды две идет на высоте не выше метра, а потом мягко касается нетронутой целины снега. На всякий случай выключаю моторы вдруг не выдержит льдина, и машина провалится.
— Михаил Сергеевич, парашют! — кричу я.
— Открыл, — отвечает Бабушкин.
Наш стремительный бег замедляет огромный, в пятьдесят квадратных метров, купол парашюта, раскрывшийся позади самолета. Этот необычный тормоз мы придумали в Москве, готовясь к экспедиции на Северный полюс.
Самолет катится вперед все медленнее и не проваливается. Снова включаю моторы: раз уж садиться, так по всем правилам — с работающими двигателями.
Это произошло 21 мая 1937 года в 11 часов 35 минут по московскому времени.
Советский самолет первым в мире опустился на льдину в районе Северного полюса.
— Северный полюс — наш!
Мы и не заметили, как оказались в объятиях друг друга. На радостях Бабушкин, кажется, раз десять подряд обнял и поцеловал радиста Кренкеля, думая, что обнимает разных людей. Закипела работа по организации научной дрейфующей станции «Северный полюс-1».
Среди просторов Северного Ледовитого океана стояла на льдине большая оранжевая птица. Неподалеку от нее яркими, тоже оранжевыми пятнами выделялись шелковые палатки, где спокойно уснули тринадцать человек — граждане великой Страны Советов. В меховых спальных метках мы совсем не чувствовали мороза.
Разбудил меня страшный шум. Заботливый Бабушкин — на редкость внимательный к товарищам и самый опытный полярник среди нас — разжигал примус. Минуты через две-три в палатке стало так тепло, что мы могли вылезти из мешков и спокойно одеться, не ежась от холода.
— Который теперь час? — спросил я.
— Десять, — уверенно ответил Спирин.
— Утра или вечера?
— По-моему, утра, — на этот раз с сомнением в голосе протянул Иван Тимофеевич.
— А по-моему, вечера. Мы спали часов двадцать, не меньше.
— Нет, не может быть. Сейчас должно быть утро, — вмешался в разговор Бабушкин.
— Откуда ты знаешь, что утро? Как ты это определил? Научи нас, ведь ты старый полярный волк, —
