мире». Тот же художник предложил Саше поехать с ним. Художник рисовал церкви. Сначала это было желанием сохранить разрушенные или разрушающиеся храмы для потомков хотя бы так, хотя бы — на холсте. Но время как-то изменилось, все начали увлекаться стариной, пытаясь обрести потерянный рай, но при этом оставив сей рай без Бога. Творчество этого художника стало популярным, он сам приблизился к «салонным вершинам», его картины потеряли тонкость, стали «гламурными», — ибо каждый из нас слаб и легко пленяется успехам. «Искреннее, тяжкое, упорное тщеславие делает нас безнадежно одинокими и слепыми, ибо видим только себя, слышим только свое, меряем мир и людей исходя из отношения к себе; это уже другая ступень вверх по лестнице, ведущей вниз». Однажды художнику попались эти слова, и он почувствовал, что это про него. Он понял, что стоит на этой самой ступеньке лестницы, и падение неизбежно — поэтому он так ухватился за мальчика с прозрачными, как у рублевского Архангела Гавриила, глазами цвета непостижимых небес, с его странными фантазиями, точно мальчик этот и в самом деле благовествовал ему путь спасения и мог привести в правильный Рай, где по-прежнему хозяином был Господь.
Или — как иногда приходило ему в голову, дарил что-то новое, уже давно позабытое, но теперь — возвращающееся. И в самом деле, надо заметить, что картины художника снова обрели утраченную свежесть, в то время как Сашины — становились все глубже, все загадочнее. Сначала они ездили по городу — благо в городе еще сохранились остовы старинных домов и церквей, был даже старинный парк, в котором можно было прикоснуться к трехсотлетнему дубу, — мальчик учился, а художник смотрел на его работы с легкой завистью, все больше и больше удивляясь способности Саши проникать в чужое дыхание, делать его своим, чувствовать и видеть то, что невозможно почувствовать и увидеть душе огрубевшей, обветренной, какая была у него самого. Потом начали ездить в область — на его машине, в самые отдаленные уголки. Рисовали все — поля подсолнухов, маленькие, покосившиеся домишки, лесные чащи, одинокие березы в поле, сельские кладбища и — останки церквей. Наконец, когда он понял, что мальчик ему доверяет, и дед его тоже, он решил отвезти парня туда, куда сам всей душой рвался, — непонятно почему это место притягивало его, но там он испытывал то, чего уже давно не мог испытать тут, в городе и в его окрестностях.
Замирание сердца.
Обычно он ездил туда один и даже не пытался запечатлеть это место на холсте — то, что происходило там с ним, было только его, и он не хотел ни с кем этим делиться. В конце концов, даже обнаружил он этот разрушенный скит случайно, сам. Ездил по городам Золотого кольца тогда еще на своем раздолбанном «пежорожце», и, добравшись до одного старинного села, в котором сохранилась настоящая деревянная церковь, его «пежорожец» вдруг встал. Надо сказать, в первую минуту он испугался — начинало темнеть, вокруг был непроходимый лес, а в последнем остановочном пункте, убогой по- современному деревеньке с единственным тусклым магазином с харизматичным названием «ХЛЕ» (последняя буква была унесена в бесконечность, и местные остроумцы дописали огромную, кривую, ярко- красную «В») поселянин, пахнущий дешевым портвейном и «примоастрийским» ароматом, с мрачной ухмылкой и лукавым блеском в прищуренных глазах сказал:
— Ты б туды на ночь глядючи не ездил… Туды здоровый человек и днем не пойдет. Место нехорошее…
Потом случайно встреченная старушка немного прояснила загадочные слова этого харизматичного алкоголика:
— Лес там кругом, и волк с медведем ночью разгуливают, ты б поутру туда, я за небольшие деньги пущу переночевать-то…
Но он не послушал. В сказки о волках и медведях не верил, тем паче не верил уже давно в привидения, в нехорошие места и во всяческие сказочно-сладкие фантазии. Да и дорога казалась ему достаточно близкой, поэтому он лишь усмехнулся — доберется, а там и переночует, чтобы с утра раннего заняться делом. Да разве может что-нибудь ему помешать сейчас, одержимому новой своей идеей, новым образом — маленькая деревянная церковь над рекой, и — лучи восходящего солнца освещают ее нежно, точно касаясь или — благословляя…
Поэтому он поехал дальше и, когда ехал по дороге, окруженной со всех сторон высокими соснами, подсвеченными лучами угасающего солнца, не мог сдержать улыбки — ну какая чаща, какие волки, какие медведи… Ему было удивительно легко, спокойно и радостно.
Потом дорога кончилась, его окружал тяжелый, сумрачный лес, в сгущающихся сумерках он выглядел еще более густым и непроходимым, чем на самом деле. Казалось, художник почти выехал из него — там, где он был вынужден остановиться, лес наконец поредел и стал виден просвет между деревьями. Он довольно быстро справился с поломкой — но ехать до деревни в темноте было уже поздновато, и он направился туда, где было видно поле, — в конце концов, наверняка тут притаилось маленькое село, или хутор, или… Да, он просто успокаивал себя, чтобы не нервничать. Потому что в темном лесу в самом деле стало неуютно. Ему даже померещился волчий вой. Но было удобнее думать, что это не волк, а собака и где-то рядом — хутор или село.
Он в самом деле оказался на поле, огромном поле, со всех сторон окруженном лесом, и замер. Прямо посредине поля он увидел эти руины. Сначала ему показалось, что это не руины, а величественный монастырь. Он отчетливо ощутил запах ладана, ему показалось, что там, в узких окнах, мелькают слабые огоньки свечей. Сердце радостно забилось. «Там кто-то есть», — подумал он и решительно направился туда.
По дороге случилась новая неприятность — несчастный «пежорожец» завяз в грязи. Это была всего лишь похожая на небольшое болото лужа, но вытаскивать его в темноте было неуютно. К тому же художник начал, невзирая на свой «скептический материализм», испытывать странные движения души, которые пытался назвать как угодно, только не страхом, поэтому он был вынужден оставить машину здесь — в конце концов, что с ней случится, в безлюдной местности? Если кто тут живет, то лишь монахи, а монахи люди честные, на чужую машину покушаться не станут… Он запер «пежорожец», достав предварительно необходимые, на его взгляд, вещи, и направился по этому полю прямо к развалинам.
Идти было трудно, ноги увязали в грязи — было проще вернуться к машине и провести ночь там, тем более что неизвестно было, как к его непрошеному визиту отнесутся отшельники-монахи, нарочно забравшиеся в такую глушь. Но его манила эта странная, величественная церковь. Чем ближе он подходил, тем явственнее пахло зажженными свечами. Он слышал тихое пение, от красоты мелодии, исполняемой мужским хором, протяжно, странно, — перехватывало дыхание. Когда он приблизился и осталось лишь перейти небольшой пригорок, он увидел на этом пригорке фигурку женщины. Она сидела, обхватив колени руками, и задумчиво глядела на монастырь.
«Как странно, — подумал он. — Она так спокойно сидит в этом своем легком платье, будто нет холодного ветра, нет грязи… И сама она похожа на ангела».
Женщина обернулась и посмотрела на него — у нее было прелестное неправильное лицо, с печальными глазами и детскими, готовыми улыбнуться губами.
Он подошел.
Теперь он видел, что свечи горят не в самом храме, ибо храма нет, а вокруг. Их так много — целый океан свечей. О, как это было красиво, как величественно, как возвышенно и в то же время больно, он невольно вскрикнул.
— Они просто молятся за нас, — тихо произнесла женщина. — Они всегда за нас молятся. Непрестанно. Впрочем, это видно лишь ночью. Днем тут стоит кажущееся молчание…
Он кивнул. Остановился рядом с ней, неуверенно посмотрел на землю — его пугала грязь. Он ощущал усталость, ему хотелось опуститься рядом с этой странной незнакомкой — так же равнодушно и свободно, словно презирая земные хляби.
— Мы только и делаем, что валяемся в грязи, — заметила она, едва улыбнувшись. — В чужой, в своей… Родители опускают в грязь своих детей, дети тащат за собой родителей… Не глупо ли бояться того, что, напротив — чисто, чище нас и наших помыслов?
Она вдруг неожиданно встала.
— Что… они поют? — спросил он. — Вы слышите? Как они поют, я ничего не слышал красивее…
— Они молятся, — повторила она. — О нас с вами. Это греческий язык, поэтому вам трудно понять слова…
