Рысь наклонилась к Мурашу, сказала тихо:
– Я тут послушала, что говорят. Не всё поняла, но что-то у них сорвалось из затеянного. Сказали, готовились к пиру, а приходится просто ужинать.
– Так и сказали?
– Ага.
– А ужин-то ещё и подгорел…
Они посмотрели друг на друга и засмеялись. И потом ещё несколько раз, переглянувшись, фыркали и потом утирали проступающую на губах кровь и сукровицу.
Пришёл Хельмдарн, сел рядом с Рысью. Ободряюще похлопал её по руке. Страж предостерегающе каркнул.
По правую руку от Мураша, но поодаль и подчёркнуто отдельно, села гельвская барышня, не в военном, но в чём-то очень похожем, положила перед собой несколько книг. У барышни были белые бровки и белые нежные детские волосики завитком. И острое ушко с серьгой: звёздочка и полумесяц. Серьга вздрагивала.
Несколько гельвов – в военной парадной одежде и в простой – вошли и сели за стол напротив. Потом на середину вплыла, иначе не скажешь, гельвинка в серебряном плаще, воздела руки, что-то спела.
Все поднялись.
Мураш остался сидеть, и Рысь, шевельнувшаяся было, просто села прямее.
Их толкали в спины, коротко и точно били в больные места, но они продолжали сидеть.
Трое гельвов, вальяжные, как тарские хабибы, вышли откуда-то сбоку и сели за третий стол, что на возвышении.
Тот, что посередине, сделал знак, и настала предельная тишина. Он обратился к соседу слева, и тот громко задал вопрос. Барышня с серьгой тут же заговорила – тихо и очень быстро:
– Каллариэль спрашивает, почему вы не встаёте в суде?
– Потому что мы не подсудны ему, – сказал Мураш. – Мы пленные, захваченные на поле боя. Переведи.
Барышня встала и перевела. Села.
Заговорил уже средний, сам. Барышня встала, слушая.
Села.
– Каллариэль говорит, что вы обвиняетесь в многочисленных преступлениях против мирного населения, и задача этого суда – подтвердить или опровергнуть обвинения.
– Скажи ему: мы уже были судимы за эти преступления и осуждены на самую жестокую кару. Вам следовало сразу прикончить нас, как бешеных псов, а не тащить в суд. Потому что не может быть два суда за одно преступление, и уж тем более не может низший суд пересматривать приговор высшего. Переведи.
Барышня моргала глазами, не уверенная, что поняла всё как надо. И тогда заговорила Рысь.
Когда она закончила, настало молчание. Судьи за столом переглянулись между собой, перебросились неслышными словами, и каллариэль встал.
Опять же все поднялись, кроме Мураша и Рыси, но в спину их уже не толкали.
– Судебным следствием установлено наличие приговора по делу, – бормотала барышня, – и, согласно приговору, вы будете прикончены как бешеные собаки. Срок исполнения – до полуночи. А сейчас я хочу, чтобы мне была предоставлена возможность поговорить с осуждёнными с глазу на глаз…
Гельвинка в серебряном опять что-то спела.
Все вышли, включая стражей. Хельмдарн хотел что-то сказать, но его довольно грубо оттеснили.
26.
Вблизи каллариэль оказался почти стариком – но сказать это можно было, только в упор всмотревшись, напружинив веки. Чуть он отошёл – и снова без возраста, юноша вечный…
Он обратился к Мурашу, и Рысь перевела:
– Спрашивает, не говоришь ли ты на ихнем.
– А то у них этого всего в бумагах нет… – проворчал Мураш.
Рысь что-то прокурлыкала коротко.
Каллариэль заговорил кусками, давая Рыси возможность пересказать.
– Он говорит, что хочет испортить нам торжество… настроение. В общем, погрузить нас в печаль. Как дополнительное наказание… Мы все попались в ловушку. Правда, он говорит, что главной целью было – захватить царя Умана, это у них не получилось, но зато получилось остальное… Всё было подстроено… Чтобы мы пролили много невинной крови и чтобы об этом стало известно во всех землях. И отныне нас будут проклинать и проклинать… Рохатые уже давно требовали снять облог с Черноземья и убрать колдовскую зиму, теперь из-за нас перестали требовать. Мы все умрём, и память о черноземцах будет самой чёрной. Они уже всё заготовили для этого… предлагает пойти посмотреть.
– Ну, пойдём, – легко согласился Мураш.
27.
На помосте посреди площади громоздилась железная клетка, вокруг толпился народ. Рядом с помостом на тяжёлых козлах стояла рама с натянутым холстом. Ветер вздувал парусом холст – и хлопал им, и хлопал, как заводной.
Рысь и Мураша, одетых в серые плащи с башлыками, вели четверо; каллариэль шёл впереди и сбоку, как бы сам по себе.
Они обогнули помост, обошли холст и сразу увидели всё.
На холсте нарисована была страшная волосатая рожа с приплюснутым носом и узкими тарскими глазками, налитыми кровью. Окровавленная пасть с кривыми грязными зубами раздирала себя в крике. На гонорском и рохатском – надпись: «УРУКХАИ» – и ниже: «Не дразнить, не кормить».
В клетке, одетые в шкурьё, сидели мужчина и женщина. Вернее, мужчина стоял, вцепившись в прутья…
– Беляна, – сказала изумлённо Рысь. И ударила воплем: – Беляна!!!
Все посмотрели на них. Все, кроме той, что сидела за прутьями.
Каллариэль что-то сказал стражам, и Рысь подвели к самой клетке. Мураш пошёл следом, его не удерживали.
Да, Беляна. Волосы сгорели и брови. И в глазах уже не смерть плавает, а тупость, безумие и злоба. Как у дикой свиньи…
Мураш сделал несколько шагов, чтобы увидеть лицо второго. Споткнулся от узнавания.
Это был Мамук. Тысяцкий Мамук. То же безумие в красных глазах, голова перетянута ремнём…
Значит, ходили они за припасами. Ходили! Значит, не даром мы… и свою часть дела мы сделали, а всё прочее – как боги решили, так оно и есть. Так оно и есть…
– Пойдём, – сказал Мураш Рыси. Та кивнула.
Они пошли на толпу, и толпа послушно раздалась.
Рысь остановилась на миг, присела. Подобрала с камней полураздавленную мягкую булочку, повернулась – и бросила в клетку, как раз на колени сидящей Беляне. Та подхватила хлеб, вцепилась зубами.
– Вот теперь пойдём, – сказала Мурашу. И усмехнулась.
Они отошли шагов на тридцать, когда сзади закричали.
28.
– Это было бессмысленно, – сказал каллариэль, – не эта женщина, так другая… Таких клеток будет много. В каждом большом городе. А потом их повезут по небольшим…
Рысь уже привычно перевела, и Мураш кивнул:
