Она снова повернулась к зеркалу: под глазами темные пятна от туши, недосохшие волосы торчат грязными, как будто сальными, прядями, красное лицо, прихваченное после ванны морозом, домашняя растянутая футболка с надписью «Хочешь – догони!» и старые джинсы со стразами во всех местах. На фоне всего этого дубленка, оставленная на стуле в зале, выглядела, видимо, краденой.
Уложив под сушилкой для рук волосы и смыв тушь, после чего под глазами образовались красные распухшие мешки, Таня вернулась к Носкову. Он внимательно наблюдал, как она торопливо одевается.
– Уже уходите?
– Нет, просто замерзла, – скованно ответила Татьяна. Чувствовала она себя – хуже некуда. Что про нее мог подумать бывший шеф, даже страшно было представить. Самое ужасное, что он имел полное право думать все, что угодно. Сначала она разговаривала с ним, как престарелая кокетка с ревматизмом, которую зовут на вечер «кому за шестьдесят», потом как базарная хамка, а теперь вообще непонятно, как себя вести. В свете того, что они действительно, как это ни странно, почти родственники. В таком виде бить себя в грудь и орать, что она креативный директор, – только позориться. Лучше молчать и пытаться выправить ситуацию. Хотя как выправить, если она выглядит как аварийный автомобиль, валяющийся в кювете кверху колесами?
– Ваш луковый суп и буханка хлеба, – давешняя официантка плюхнула на стол одуряюще вонючий суп и хлеб в плетенке.
Юрий Михайлович потрясенно моргнул, но ничего не сказал.
– У них нельзя сидеть просто так, пришлось заказать, – попыталась оправдаться Татьяна, но получилось только хуже.
– А я буду неоригинален, – не принял подачу Носков. – Чашечку кофе и сливки. Отдельно, пожалуйста.
Когда официантка ушла, он вопросительно посмотрел на Таню.
– Я понимаю, вам тяжело это пережить. Давайте вы все обдумаете, поговорите с дочкой, а послезавтра мы встретимся у нас и все обсудим.
– У нас?
– Не у вас, а у нас, дома, – терпеливо пояснил Юрий Михайлович. – Вот, я сейчас напишу вам адрес. Это недалеко от метро, двадцать девятый троллейбус…
– Спасибо, не объясняйте, я на машине. Найду.
– На машине? – недоверчиво переспросил Носков.
– Да-да, – в отчаянии подтвердила Таня. Наверняка он думает, что у нее желтый «Запорожец» или оранжевый ржавый «Москвич». Надо же так влипнуть! Нет, он точно сейчас все расскажет Крыжовникову, и они со Светочкой посмеются над горемыкой, потерявшей человеческий облик.
Она пошарила по карманам. Надо же, и мобильный с собой не взяла!
Смешно, но Татьяне казалось, что хоть какой-то атрибут ее реальной материально обеспеченной жизни необходимо сию минуту предъявить Юрию Михайловичу.
– Вы не беспокойтесь, я заплачу. – Он неправильно истолковал ее судорожное копание в карманах. И тут до Тани дошло, что и кошелек она забыла дома.
Покрывшись красными пятнами, Таня попятилась к выходу под жалостливым взглядом Юрия Михайловича. Вот у мужика горе-то – бомжиха-алкоголичка в родственницы набилась. Это он еще достаточно по-джентльменски себя ведет. Другой давно предложил бы сто рублей и шуганул куда подальше вместе с дочкой.
Она вышла на мороз и заплакала. Было горько, больно и стыдно. Даже машина осталась скучать на стоянке рядом с домом. Сгорбившись, Татьяна побрела мимо ярко освещенного окна, за которым Носков пил кофе и нюхал ее отвратительный луковый суп.
Глава 7
Семен держал Элю за руки и улыбался как совершенный имбецил. В крови бурлил адреналин, а в голове звенела чарующая пустота, в которой невесомыми пузыриками плавали прозрачные мысли. Спортивный азарт сменила глупая юношеская влюбленность, с которой было ничего не поделать, да и делать ничего не хотелось. Крыжовников помолодел и стал легкомысленным, как зеленый студент, для которого самая большая беда – несданный «хвост». Никаких обязательств, никакой ответственности, никаких проблем, только сиюминутное счастье и беззаботная легкость бытия. Где-то под ошметками сознания еще трепыхалась совесть, но огонек в малахитовых глазах Эли придавливал ее острым каблучком. Чвак – и нет никакой совести!
Чумея от собственной покладистости, Крыжовников весь вечер ел с ней пирожные, слушал институтские сплетни, а потом поперся гулять по морозу и даже прокатился с горки, окончательно и бесповоротно изуродовав дорогой костюм. Но дело того стоило.
Домой он вернулся в два часа ночи.
Света, так и не дождавшись любимого мужа «с переговоров», спала крепким сном.
А Крыжовникову не спалось. Родной дом странным образом подействовал на него, едва только Семен перешагнул порог: под ребрами заворочалось глухое раздражение, а сверху словно бетонная плита начало давить неизвестно откуда просочившееся чувство ответственности. Захотелось обратно – туда, где было легко и беззаботно. Только куда?
– Видимо, на горку, – сам себе невесело сообщил Крыжовников и вздохнул. Это был диагноз. Семен сам все понимал, как приговоренный к смерти, от которого еще пытаются что-то скрыть. Можно было успеть ампутировать это зарождающееся чувство, но Крыжовников не был сторонником кардинальных мер. Все должно как-то само рассосаться… Или окончательно засосать его в черный омут.
Напившись кофе, наевшись бутербродов с колбасой и намечтавшись, он наконец заснул и всю ночь смотрел неприличные сны, в жесткую эротику которых постоянно вмешивался образ тети Веры, официально считавшейся Семеновой тещей. Теща, как предводитель команчей, носилась за ним, размахивая палкой сырокопченой колбасы, а Крыжовников в одной тельняшке и безо всякого намека на штаны трусливо носился от нее по каким-то болотным кочкам, поминутно опасаясь свалиться в топь.
