Что-то в дожде

на выходные. Первая (и более всего запомнившаяся) треть моего срока в «Спутнике» почти завершилась.

Поскольку по пятницам не велось школьных занятий, то по окончании «тихого часа» я улучшил момент для небольшой прогулки в окрестностях бездействовавшей в это время года части территории пионерского лагеря. Иногда мы с ребятами прогуливались здесь вместе; в компанию входили только «наши», без «фуфла», как говориться. Но сегодня, похоже, ни у кого не было соответствующего настроения для гуляния (а за некоторыми родители явились сразу же после обеда). И я решил отправиться один.

Я надел свою синюю болоньевую курточку с капюшоном и, стараясь лишний раз не мозолить глаза медсестрам, вышел на улицу. В нескольких шагах за третьим, процедурным, корпусом начиналась асфальтовая дорожка с разметкой, сделанной белой краской, отмеряющей расстояние каждые сто метров от жирной поперечной полосы с надписью СТАРТ. Летом здесь проводились беговые соревнования на разные дистанции; дорожка, как я уже знал, тянулась ровно на километр и заканчивалась такой же белой широкой полосой со словом ФИНИШ. Разметка кое-где истерлась, но различалась вполне отчетливо на темном влажном асфальте.

Сто метров… двести… Мне нравилось ходить по этой дорожке, нравилось знать точно, насколько я удалился от санатория. «Целых пятьсот метров, – думал я, – это же полкилометра!» А сегодня нравилось вдвойне, потому что я проделывал этот путь сам. И, похоже, поблизости не было ни одной живой души. Это мне тоже нравилось.

Триста…

Слева метрах в сорока от меня тянулся сосновый бор, дышащий легким ароматом осенней хвои, а справа, впереди рядом с отметкой «700», начиналось большое футбольное поле с воротами без сетки, которую, вероятно, сняли после завершения летнего сезона. Я уже мог различить пунктирные очертания десятка простых скамеек, вкопанных в землю вдоль поля, что исполняли роль трибун. Само поле сейчас имело грязно-коричневый цвет с островками пожухлой травы; у ворот и в центре поблескивали лужи, выдавая все ямки и неровности.

Пятьсот…

Стал накрапывать дождь. Я натянул капюшон поверх вязаной шапочки, чтобы не вымокнуть под обманчиво редкими каплями, и слегка замедлил шаг, раздумывая, не стоит ли все же вернуться назад. Тут я напомнил себе, что очень скоро за мной приедет Дима, и уже этой ночью я буду засыпать в своей постели дома, а потом проведу еще два дня до вечера воскресенья, – вновь почувствовал себя счастливым и потопал дальше.

Восемьсот…

Я споткнулся от неожиданности, заметив сидящую на скамейке фигуру у самой кромки в конце футбольного поля. Странно, что я не видел никого раньше. Но человек, казалось, сидит здесь уже давно, глядя в противоположную от меня сторону. Нас разделяло шагов тридцать-сорок.

Пока я, продолжая двигаться по инерции, размышлял, а не стоит ли мне в действительности повернуть назад, как я думал недавно, чтобы не проходить мимо… мужчина повернул голову и посмотрел на меня.

– Папа?! – ноги сами понесли меня к скамейке. Отец, немного грустно улыбаясь, смотрел на меня, словно давно ожидал здесь и уже почти не надеялся, что я приду. На нем был слегка выцветший бутылочного оттенка плащ, который я столько раз видел на вешалке дома и который теперь узнал, на голове темно- синий берет…

Только как он здесь очутился? Насколько мне было известно, отец сейчас должен был находиться ужасно далеко, в нескольких тысячах километров от Львова, на Крайнем севере. Может, вернулся по каким-то делам? И… решил меня навестить в «Спутнике», узнав, что я здесь? Значит, он приходил или звонил нам домой, и мама сказала ему… Но раз так, что он делает в таком месте? Почему же прямо не…

Мысли мгновенно проносились у меня в голове, пока я шел к скамейке.

И еще кое-что не давало мне покоя, но я никак не мог понять, что именно. Что-то важное, связанное… со мной, так?

Наконец я остановился перед скамейкой, удивленно глядя на отца и ощущая легкое головокружение от растерянности.

– Здравствуй, Юра, – сказал он.

– Папа… – если у меня и оставались какие-то сомнения, что я мог обознаться, то теперь рассеялись окончательно. И еще я поймал себя на мысли, как непривычно видеть отца таким трезвым.

Случись наша встреча несколько по-иному, я бы мог лишь порадоваться этому обстоятельству. Но сейчас я испытывал лишь внезапную неловкость и смутное беспокойство. А еще, говоря по правде, нарастающий страх от какой-то вопиющей неправильности происходящего.

– Ты снова болел, Юра, и теперь тут, – сказал отец. – Это плохо.

– Да… Ведь я теперь хожу в школу, много пропущу, – кивнул я, намеренно ускользая взглядом от его глаз, чтобы не встречаться с ними.

– Ты рад, что я пришел?

Я снова кивнул головой, хотя вовсе не был уверен, что чувство, которое я сейчас испытывал, можно назвать радостью, и стал внимательно разглядывать мокрую землю под ногами, тыча в нее носком ботинка так, будто это самое важное занятие в моей жизни.

– Я скучал по тебе. А ты? – спросил отец. Я наконец посмотрел на него прямо и улыбнулся. Как-то само собой вышло.

Дети очень часто не могут объясниться словами или постичь устройства вещей, но зато всегда безошибочно улавливают, когда им лгут и то, что на языке взрослых зовется отсутствием рациональной логики. Недостаток последней они переносят куда легче своих родителей, они умеют принимать обстоятельства в почти любом виде, – наша встреча у безлюдного футбольного поля в конце длинной беговой дорожки уже не казалась мне такой странной, как еще всего полминуты назад. Я просто принял это: папа здесь, и значит, так оно должно быть, а насчет всяких там объяснений… значит, и они существуют тоже, вот и все.

Однако не до конца, нет, оставалось что-то еще, теребящее в глубине. Возможно, это как-то связано с самой важной проблемой – той, что важнее всех остальных.

Отец медленно поднялся со скамейки и протянул мне руку:

– Идем со мной, – он сделал это точно так же, как в те дни, когда таскал меня за собой по старым собутыльникам и пивным (…пенка моя, оставь, она моя, па!…).

И внезапно меня осенило то, что никак не давало покоя, не позволяло поверить до конца… Отец, зная, как я люблю шоколадные конфеты, никогда бы не забыл об этом, даже пьяный. Во всяком случае, он никогда бы не явился ко мне в больницу или сюда, в «Спутник» – с пустыми руками.

Мне опять стало страшно и сильно-сильно захотелось убежать, как можно дальше отсюда. Дальше от… Я отступил на шаг, глядя на того, кто выглядел, как мой отец, говорил, как он, но не мог являться им в действительности.

– Вы не он… не… вы что-то другое… – я собирался сказать, он не отец, а кто-то другой, но эти слова как будто помимо моей воли вырвались именно так.

Я развернулся и бросился бежать со всех ног. Одно бесконечно длинное ужасное мгновение мне казалось, что его рука вот-вот вцепится в мой рукав или схватит за воротник куртки. Лишь отбежав на порядочное расстояние, я позволил себе единственный раз оглянуться. Он по-прежнему стоял на месте и смотрел в мою сторону. Плащ изменял цвет на серый, а рядом на скамейке лежал большой нераскрытый зонт… или мне это только показалось из-за усиливающегося дождя?

– Приходи, когда захочешь!.. Приходи, когда снова пойдет дождь!.. – кричал он вслед голосом моего отца.

Приходи… приходи… – эхом все еще стояло у меня в ушах, когда я вбежал в корпус детского отделения.

* * *

Дима появился незадолго до семи, приехав за мной прямо с работы. Я сразу увидел его, как только он вошел с улицы. Очень высокий (я с удивлением обнаружил, как быстро отвык от его роста; наши старшие ребята казались мне тогда настоящими громилами, но рядом с Димой выглядели