пятнадцать метров высотой, с громадной шеей и в несколько тонн весом – его называли динозавром. Когда условия меняются и динозавры больше невозможны, – они исчезают. А жизнь существует дальше в новой форме. В любой нужной форме. – Он напустил на себя торжественный вид. – Истина – то, что я говорю. Именно так и произошло. Коробочки прибыли, дрейфуя, на нашу планету, как и на другие, и они исполняют и будут исполнять впредь свою простую и естественную функцию – выжить на этой планете. Они реализуют заложенную в них эволюцией способность к адаптации и копированию жизни, для которой подходит эта планета.
Я не знал, что нам даст задержка. Но мне очень хотелось растянуть эту беседу как можно дольше – воля к выживанию, подумал я и улыбнулся.
– Это все псевдонаучная болтовня, – презрительно бросил я. – Дешевое теоретизирование. Ведь как – как они могут это делать? И как бы там ни было, вы-то откуда знаете? Что вам известно о других планетах и формах жизни? – Я говорил ехидно, задиристо, издевательским тоном и ощутил, как плечи у Бекки задрожали под моей рукой.
Он не обиделся.
– Мы знаем, – спокойно ответил Бадлонг. – Есть что-то такое… нет, не память… я не могу это назвать ни одним земным словом. Но у этой формы жизни есть, конечно, знание – и оно остается. Я такой же, как был, во всех отношениях, вплоть до шрама на ноге, который у меня был с детства, я тот же Бернард Бадлонг. Но то, другое знание теперь тоже во мне. Оно остается, и потому я знаю. Мы все знаем…
Какое-то время он сидел, глядя прямо перед собой, потом поднял глаза на нас.
– Что касается того, как это происходит, как они делают свое дело, – он улыбнулся. – Вот что, доктор Беннелл, подумайте, как мало мы знаем о нашей юной небольшой планете Земля. Мы же едва слезли с деревьев; мы еще дикари!
Каких-то двести лет назад вы, врачи, ничего не знали о кровообращении. Вы считали, что кровь – неподвижная жидкость, которая заполняет тело, как вода сосуд. А я помню время, когда никто и понятия не имел о существовании мозговых волн. Подумайте об этом, доктор! Мозговые волны, настоящее электрическое излучение мозга, которое имеет своеобразную, легко определяемую картину, оно проникает из черепной коробки наружу, там улавливается, усиливается и отображается графически, как на экране осциллографа. Может, вы эпилептик, хотя бы потенциальный? Снимок ваших мозговых волн мгновенно даст ответ на этот вопрос – вы это очень хорошо знаете, вы же врач. А ведь мозговые волны существовали всегда – их не изобрели, их только открыли. Люди всегда имели их, как они всегда имели отпечатки пальцев, – и Авраам Линкольн, и Понтий Пилат, и кроманьонский человек. Мы только не знали этого, вот и все.
Он вздохнул и продолжал.
– Есть множество вещей, о которых мы и сейчас не знаем и даже не подозреваем о них. Не только мозг, а все тело, каждая его клетка дает излучения столько же индивидуальные, как и отпечатки пальцев. Это вы знаете, доктор? – Он улыбнулся. – Хорошо, верите ли вы, что совершенно невидимые, неощутимые волны могут выходить из помещения, безмолвно двигаться сквозь космическое пространство, улавливаться и затем точно воспроизводить каждое слово, звук и оттенок тона, которые вы слышите в этом помещении? Шепот, ноту на фортепиано, звон гитарной струны? Ваш дед никогда не поверил бы в такую немыслимую вещь, а вы верите – верите в радио, вы даже верите в телевидение.
Он кивнул:
– Да, доктор Беннелл, ваше тело, как и вся живая материя, содержит сложнейшую картину, которая представляет собою первооснову клеточной жизни. Она складывается из множества электрических силовых линий, сводящих воедино атомы, из которых вы состоите. Это картина, бесконечно более сложная и совершенная, чем любая фотокопия строения вашего тела на атомном уровне в данный момент, картина, которая изменяется с каждым вашим вздохом; каждую секунду в вашем теле происходят бесконечно малые изменения. И именно во сне эти изменения минимальны, поэтому во время сна картину эту можно снимать с вас, передавать, как электрический заряд, от одного тела к другому.
Он снова кивнул.
– Итак, это возможно, доктор Беннелл, и достаточно несложно; эту путаницу электрических силовых линий, которые связывают каждый атом вашего тела, составляя из них каждую клетку, можно понемногу переснимать. А затем, поскольку все типы атомов во Вселенной тождественны – это кирпичики, из которых складывается мироздание, – происходит точнейшее дублирование, атом за атомом, молекула за молекулой, клетка за клеткой, вплоть до мельчайшей царапины или волоска на запястье. А что происходит с оригиналом? Атомы, из которых вы когда-то состояли, теперь неподвижны они ничто, кучка серого пуха. Такое может произойти, действительно происходит, и, как вам известно, уже произошло; однако вы не признаете этого факта. – Он какое-то время всматривался в меня, затем улыбнулся. Но, возможно, я ошибаюсь, кажется, вы уже признали.
Наступила тишина; все четверо неподвижно наблюдали за Бекки и мною. Он был прав, я верил ему. Я знал, что это правда, хотя трудно было и не хотелось верить, и меня охватывали беспомощность и тоска. Я ощущал кончиками пальцев, совершенно реально жгучую потребность что-то делать и сидел, сжимая и разжимая кулаки. Вдруг бессознательно, безо всякой причины, просто из потребности действовать, делать что-то я протянул руку назад, схватил шнурок от жалюзи и дернул за него. Жалюзи подскочили вверх, загрохотав пулеметной очередью, дневной свет ворвался в комнату, и я повернулся к окну, чтобы присмотреться к толпе покупателей, к магазинам, машинам, к такой обыкновенной картине внизу.
Четверо в комнате не пошевелились – они сидели, глядя на меня. А я напрягал мозг в отчаянных поисках выхода из положения.
Мэнни раньше меня понял, что со мной происходит.
– Ты возьми и брось что-нибудь в окно, Майлз. Это привлечет внимание, люди поднимут глаза и увидят разбитое стекло. Можешь встать у окна и взывать к ним. Но никто не подойдет. – Мой взгляд упал на телефон, и Мэнни добавил:
– Возьми трубку, мы тебе мешать не будем. И ты дозвонишься до телефонистки. Но она тебя ни с кем не соединит.
Бекки порывисто спрятала лицо у меня на груди и вцепилась обеими руками в мой пиджак. Держа ее в объятиях, я чувствовал, как ее плечи содрогаются в беззвучном рыдании.
– Чего же вы тогда ждете? – Кровь бросилась мне в голову. – Вы что, пытаете нас?
Мэнни покачал головой, выражая сожаление:
– Нет, Майлз. Никоим образом. У нас нет ни малейшего желания причинить вам зло. Вы же мои друзья! Или были ими. Неужели ты не видишь, Майлз? Мы ничего не собираемся делать – только ждать, а тем временем стараемся объяснить, вынудить вас понять и принять это, сделать так, чтобы для вас все прошло как можно легче. Майлз, – просто сказал он, – мы должны ждать, пока вы заснете. А заставить человека спать – невозможно.
Мэнни посмотрел на меня и тихо добавил:
– Но точно так же невозможно сопротивляться сну. Вы можете отгонять его какое-то время, но в конце концов… вам придется уснуть.
Маленький толстяк у двери, я и забыл о его существовании, вздохнул и сказал:
– Запереть их в камере – все равно уснут. К чему эти уговоры?
Мэнни неприязненно взглянул на него:
– Потому что эти люди – мои друзья. Идите домой, если хотите, мы и втроем справимся.
Толстяк только вздохнул, как я заметил, никто из них не воспринимал оскорблений, и остался на месте.
Мэнни вдруг встал, подошел к нам и посмотрел на меня с выражением сочувствия.
– Майлз, признай же это! Вы прижаты к стене, сделать ты ничего не можешь. Веди себя мужественно и разумно, разве тебе нравится видеть Бекки в таком состоянии? Мне вот никак!
Мы впились глазами друг в друга, и мне как-то не верилось в его гнев.
Тихо, ласково Мэнни сказал:
– Поговори с ней, Майлз. Убеди ее признать правду. Все будет хорошо, поверь мне. Вы совсем ничего не почувствуете. Заснете, а когда проснетесь, будете чувствовать себя точь-в-точь такими, как сейчас, только отдохнувшими. Такими вы и будете. Чему, черт побери, вы сопротивляетесь?
