Он показал пальцем на деревянную лестницу и расположенную над ней дверь в комнату стариков. Гильемета смущенно опустила голову.
- Дура, ты, дура, - ласково сказал он. - Да нет, не пойду я к ней, к Анне-Марии.
- Верно? - недоверчиво спросила она.
- Так же верно, как воскресная служба. Ты же знаешь, тебе я не часто вру...
- Значит, она тебе больше не нужна?
- Нет! Мне нужна другая...
- О! - сказала она и радуясь, и сердясь. - Этому я еще могу поверить... Но бабник же ты!.. Ладно, я тебе на этот раз прощаю... Уж очень мне интересно будет посмотреть на рожу той, когда она узнает!
- Она не узнает.
- Как же! Да я сама ей скажу, когда встретимся у колодца!
- Вот сплетница! Уж больно ты любишь шишки да царапины!..
- А сам-то!
Стоя друг против друга, они залились смехом.
Гильемета не могла успокоиться:
- Скажи-ка... Кто это, новая-то твоя?
Но Тома насмешливо свистнул.
- Кто? - сказал он, - а та, к которой я пойду... и которая мне не прожужжит ушей, как ты, болтунья! Ну, теперь довольно. Дай пройти, мне пора... Уж первый час, никого не останется в кабаке!
Она за него уцепилась:
- Скажи, кто? А то не пущу...
Он поддразнил ее:
- Береги лучше юбку!.. Я сам тебя не пущу...
Красная, как мак, она вырвалась сильнее, чем стоила эта шутка.
- Иди, дурной!.. Вот тоже... видали вы такого пирата?
- Замолчишь ты, балаболка?
Насильно ее поцеловав, он захлопнул за собой дверь.
VII
В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.
- Будьте здоровы! - сказал он, отвечая всем сразу. - Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?
Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.
- Смотри-ка, Трюбле! - вскричал сидевший за стаканом. - Твоей шпаге пить захотелось.
Трюбле засмеялся. В дальнем углу кто-то, сидевший за столом с несколькими собутыльниками, поднялся с табурета.
- Шпага? - сказал он. - Так, стало быть, мы теперь уже дворяне?
Тома Трюбле, успевший сесть, сразу вскочил.
- Кто меня задевает? - сухо спросил он.
Но тот предпочел благоразумно промолчать. Тома снова занял свое место. Матросы поднимали вокруг него стаканы.
- Трюбле, матрос! Ура! Выпей за наше здоровье!
Он выпил. И пока служанка подавала новую кружку, он сделал вид, будто портупея ему мешает, и, отстегнув ее, положил шпагу на стол, как при нем это давеча сделал кавалер Даникан.
- Черт подери! - выругался он. - Хочет она пить или нет, а за эту рапиру тоже стоит раздавить стаканчик; это та самая, которую носил покойник Гильом Морван, наш капитан. И, поистине, он хорошо ею владел.
- И ты тоже! - закричали ребята. - Ура! Этот стакан за рапиру!
Иные сказали: 'за рапиру Гильома Морвана', а иные: 'за рапиру Тома Трюбле'. Довольный Тома ударил рукой по стальному эфесу, по-прежнему подражая Даникану.
- Так-то! - сказал он, поглядывая в дальний угол. - Шпага стала моей, как вы все подтвердили, по праву наследства. И как Гильом ею владел, так буду владеть ею и я, - капитан, как и он...
Он громко произнес надменный девиз, который герцогиня Анна высекла на границе своего замка:
- И 'кто бы ни роптал, - так будет! Я так хочу!'
Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком по столу.
- Ура! - завопил он. - Эту чашу за Тома, капитана!
Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:
- Капитан? Да будто бы?
- Да, капитан! - властно сказал Тома. - 'Кто бы ни роптал...'
Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с 'Большой Тифены' поднялось шумное ликование.
- Правильно сделано! - кричали со всех сторон. - Командуй, капитан! Бей голландцев! Да здравствует король! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.
- Черт меня побери, - воскликнул Тома, - если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!
- Когда ты снимаешься с якоря? - спросил один из самых трезвых.
- Завтра, если захочу! - решительно ответил Тома.
В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:
- Да сиди ты! - советовал один из них другому, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле. - Сиди и подожди немного. Не видишь разве, он пьян?
- Да, - подтвердил еще один. - И смотри, пьяный, он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.
Но вставший не слушался товарищей.
- Как собака или кошка, - мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.
- Винсент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры...
- Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, я не ищу ссоры!
Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с 'Большой Тифены', он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо.
- Тома! - окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.
Сразу наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы тут же прекратили крик и пение, так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, и что должно произойти что-то важное.
Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгаре пьянства и среди своих матросов, он готов был по своей природной вспыльчивости броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжав кулаки.
Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.
- Вот как? - сказал он. - Это ты, Винсент Кердонкюф? Чем ты там занят, в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?
Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винсент Кердонкюф не вторил ей.
- Тома, - сказал он, - ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, что завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?
- Да, сказал.
- Так значит нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно Богу, по-дружески.
Тома, как ни казался он только что горластым и крикливым, на самом деле не выпил и четверти того,
