он пробормотал: 'Гнусное зелье'. Понятно, я думал, что он шутит. Положим, он болен. Но при чем тут опий? Не правда ли, опий ведь никому не делал зла? Взгляните на меня. Я чувствую себя отлично. И, уверяю вас, если бы я всегда употреблял китайские трубки, то мой мозг был бы здоров.
Гафнер же был болен, потому что в его теле боролись две души, боролись ожесточенно; оттого и было измучено его тело; оно страдало до тех пор, пока одна из них не прогнала или не убила соперницу...
Наконец утром, когда я докуривал последнюю трубку, он поднялся и сказал мне: 'Прощай'.
Я смотрел на него, не понимая, в чем дело.
- Я ухожу, - сказал он.
- Куда?
- Далеко отсюда.
***
И больше я его никогда не видел. Не видел вплоть до вчерашнего дня. Вчера на Белой улице, там есть курильня, я столкнулся с человеком, который шел, уткнувшись носом в газету. Это был Рудольф Гафнер.
Он не узнал меня сначала. Ну, конечно, я состарился. Я знаю это. Мои щеки теперь, конечно, очень впалы, и хожу я, опираясь на палку. Он мне показался снова молодым, но все-таки изменившиеся. Я взял его под руку. Он был очень доволен.
- А старина, - говорил он. - Как хорошо, что мы встретились!
Он сложил свою газету. Я увидел, что он читал фельетон в 'Пти Паризьен'.
- Ну знаешь, мне многое надо тебе рассказать. Ведь мы не виделись пять лет! Я женился, старина. У меня теперь два толстых бутуза.
Он мне рассказал про свою семью, квартиру, приданое жены, рассказал, что едят его дети. Казалось, что все это было исключительно прекрасно, ни с чем несравненно. Карьеру он сделал тоже великолепную. 'Ты понимаешь, с тех пор, как я остепенился'. Он получал чуть ли не двадцать пять тысяч по своей дипломатической службе и, наверное, вскоре будет полномочным министром. Я слушал совершенно ошеломленный.
Наконец перед курильней я сказал ему:
- Ты войдешь со мной?
- Сюда? - спросил он, взглянув на дом.
- Да, сюда, мы выкурим несколько трубок. Он отскочил, словно козленок. Я думал, что он с ума сошел.
- Курить опий?! - закричал он. - Курить опий! Ты хочешь убить меня!
Тут он начал говорить совсем неподходящим образом.
Это я, будто бы, сошел с ума, сошел с ума от курения. Он не курил больше, не курил никогда. Он исцелился. Не без труда, черт побери! Мучился, пока изгнал из своего тела пагубную страсть, не говоря уж о том, что много месяцев он был не в себе, весь разбит, боролся между жизнью и смертью. Но мало-помалу он одержал верх. Не правда ли, в тридцать лет еще не поздно, и он пополнел теперь. Восемьдесят четыре кило, старина!
Что до меня, то у меня уже истасканная физиономия, и если я не хочу окончательно превратиться в скелет, то он мне только одно и может посоветовать: бросить мои трубки в воду. Сам он это давно и сделал.
Я слушал и думал: вторая душа. Это вторая душа одержала верх на поединке. От первой и помину не осталось.
И я его спросил про прежние таланты, его живопись и музыку.
- Эх, старина. Это все заброшено. Я послал один раз в салон до женитьбы картину. Мне отказали, и видишь ли, они имели основания. Живопись, это профессия богемы. Этим не заработаешь масла на хлеб. Музыка - да. С нею можно недурно провести время, с веселой музыкой, конечно. Состарившись, начинаешь всему давать другую оценку. Шуман, Шопен, это - какая-то дурацкая пляска мертвецов. Это скверно действует на нервы. Но знаешь, чем я занимаюсь? Я пишу. Немножко журналистики никогда не повредит. Я веду политический отдел в этой газетке. И знаешь, этим я заработал себе красную ленту!
Вторая душа! Вторая душа! Боже мой, какая тоска! Другая, пылкая, светлая душа! Где она теперь?
Я возненавидел этого Рудольфа Гафнера, такого чуждого и отвратительного буржуя, признающего только 'деньку' и брюхо, врага поэзии и идеалов, врага божественного опия.
Но он больше не умел читать в моих глазах. Он не понял моего презрения.
- В конце концов, - сказал он, - отправляйся, если тебе это нравится. Но когда это надоест тебе, то вспомни обо мне. Взгляни-ка на меня хорошенько. Я ведь теперь хоть куда, достаточно крепок, широк и коренаст. Вот каким ты еще можешь стать. Выкуришь трубкой меньше, проживешь днем больше. Жить чертовски хорошо! До свидания...
Он потряс мне руку и перешел на другую сторону улицы. На противоположном тротуаре он обернулся и еще раз закричал мне:
- Да, жить чертовски хорошо!
И он пошел дальше.
В этот момент с крыши сорвалась черепица и раскроила ему голову. Он замертво упал на месте.
Да, замертво! Я перешел улицу, чтобы взглянуть на него. Черепица, словно, коса, рассекла ему голову. Была изгнана и вторая душа. Пришла и ее очередь бежать. В сущности, это был правильный реванш, не правда ли?
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать? Не знаю, сколько. Обратили ли вы внимание, что совершенно невозможно сосчитать число выкуренных трубок. Я не сознаю уже, сколько я их выкурил. Подождите, мой череп стал прозрачным, а мозг необычайно чутким и восприимчивым. Это двадцатая. Я чувствую, что во мне течет изумительная и легкая жидкость; это уже не кровь - красная, грубая кровь человека. С самых первых клубов дыма я становлюсь неизмеримо выше людей. Но эта трубка должна быть двадцатой, так как шестое чувство с каждой минутой все меньше и меньше тяготеет надо мной. Вскоре я совершенно сравниваюсь с богом с чистым разумом. Досадно только, что тогда я не в силах подняться с циновки, чтобы воплотить в материю все те чудеса, которые неустанно создает моя голова! Но я не в состоянии подняться. Это даже смешно. Такая высшая легкость во всем моем теле, и вместе с тем сладострастный паралич, который приковывает меня к земле! Это действие опия. Но я знаю о нем и другое, более странное.
- ..Мовг, хочешь ты выкурить эту? Следующая будет моя...
...Нет, шестое чувство еще не вполне атрофировалось. Мне нужно еще выкурить три или четыре трубки... При виде Мовгли, повернувшейся ко мне своей грудью и бедрами, просвечивающими из-под шелкового кимоно, меня охватывает желание насладиться ее телом. Четырех трубок будет еще недостаточно. Желание еще не будет окончательно подавлено. Следует подавлять его, пока не начинаешь его понимать; на акт совокупления следует смотреть не через призму желания, а видеть его таким, каково оно есть. Только тогда я смогу свободно наслаждаться квинтэссенцией моего опьянения, так, чтобы доносящиеся с циновок вздохи наслаждающихся не смущали ясности моей души.
- Ты выкурила? Дай трубку, чтобы я счистил с нее, нагар. Мне кажется, что этот опий слишком крепок. Следовало прибавить бенаресского к юнамскому...
Кто курит у нас сегодня вечером? Лампа светит так тускло и мои глаза так долго расширялись, созерцая пламя, что я больше не различаю лиц. Мовг, дорогая, понаблюдай, чтобы у всех имелась их циновка и кожаная подушка и чтобы не слишком далеко от них находилась лампа и трубки. Вместе с тем, сохрани только для моей головы твой теплый живот вместо подушки... Нет! Шестое чувство все еще дает знать о себе. Предоставь, Мовгли, предоставь, кому хочешь, твое тело и твой цветок, потому что я не могу больше им воспользоваться; сохрани для меня только супружескую душу, твою душу. Какими легкими были для нас годы с тех пор, как мы соединились; мне уже тридцать лет и тебе двадцать семь. С нашего первого поцелуя ни одного дня мы не ссорились, не правда ли, Мовг?
Однако как все это странно, и в некоторые дни я едва могу вполне поверить, что со времени нашей женитьбы мы действительно живем такой жизнью. Особенно кажется мне это странным в те дни, когда мной овладевают воспоминания о прошлых годах той эпохи, когда я был простодушным юношей, который жаждал жизни и безумно сорил отцовскими миллионами в поисках удовольствий! Да, это верно! Это верно! Я был именно таким. Я скакал на скачках на жеребцах из моей конюшни, исколесил на гоночной яхте Ковскую бухту, это я дрался из-за губ Сендрелли, которая была так прекрасна в Изольде и которой я давал по тысяче луидоров в месяц. И вот что более всего странно: это я влюбился безумно в мисс Мовгли, это я с таким
