Мантисса

теорию невроза». Нью-Йорк, У. У. Нортон и Ко, тысяча девятьсот сорок пятый год.

— Да если бы Фрейд хоть раз встретился с тобой, он утопился бы в Дунае!

— Не будь ребенком, Майлз. Ты только снова и снова подтверждаешь мой диагноз.

— Что ты хочешь этим сказать? Как это — «снова и снова»?

— Не думаю, что мне удастся благоприятно истолковать истинные намерения, лежащие в основе потребности унижать, хотя бы и символически, женщину-врача. — Он молчит. Вдруг ее голос раздается гораздо ближе, у самой кровати, прямо за его спиной: — На самом-то деле, знаешь, это не были удары грома и трезубцы. В нашей семье всегда верили в целительные силы самой природы.

Он сидит понурив голову; вдруг, без всякого предупреждения, резко оборачивается и бросается через угол кровати, словно регбист, импровизирующий перехват, туда, откуда доносится голос. Увы, его правое колено цепляется за довольно высокий угол больничной койки, и, несмотря на отчаянные попытки удержаться, он летит на пол. Сердито поднимается на ноги. Теперь выводящий его из себя голос раздается откуда-то из-под купола потолка, прямо над его головой:

— На твоем месте я бы не стала волноваться. Ведь это не помешает тебе вести абсолютно нормальный образ жизни. Очень возможно, что гораздо более полезный. В качестве землекопа. Или мусорщика.

Он устремляет взгляд вверх:

— Знаешь, лучше тебе здесь больше не появляться. Богом клянусь.

— А я вовсе не намерена снова здесь появляться. На самом деле в очень скором времени твоя аневризма распространится на близлежащие слуховые центры. Ты не сможешь даже слышать мой голос.

Он почти кричит в потолок:

— Да я буду рад и счастлив, как только ты уберешься на свою гребаную, насквозь проссанную гору!

Яркая выразительность этого заявления оказывается несколько подпорченной тем, откуда раздается ее ответ — голос снова звучит от столика в углу палаты:

— Я с тобой не совсем еще покончила. Прежде всего мне хотелось бы, чтобы ты учел, как тебе повезло, что я не попросила папочку устроить тебе обширное кровоизлияние в мозг. Не стану уделять внимание твоему издевательскому скептицизму и стремлению высмеять все, что я отстаиваю. Я полагаю, что при весьма поверхностном уровне твоего интеллекта и общей клинической картине вряд ли возможно винить тебя за то, что ты весь пропитан дешевым иконоборческим духом бесталанной и саморазрушительной культуры.

— Да тебе же нравилось все это — до малейшей детали!

— Нет, Майлз. Если мне и удалось создать у тебя подобную иллюзию, то лишь потому, что я хотела тебя испытать. Посмотреть, каких глубин можешь ты достичь в своем падении. В тщетной надежде, что ты вот-вот воскликнешь: «Довольно! Я не могу касаться священных тайн!»

— Господи, попалась бы ты сейчас мне в руки!

— Главное, чего я не могу тебе простить, — это неблагодарность. Я уже давно не проявляла к своим пациентам такого интереса, как к тебе. А если говорить о художественной стороне дела, я просто из кожи вон лезла, чтобы, вопреки собственным естественным склонностям, приспособиться к твоему тяжкому, спотыкающемуся, буквалистскому воображению. Теперь, когда этот эпизод подошел к концу, могу признаться, что абзац за абзацем заставляли меня издавать молчаливый вопль: да неужели здесь не появится хоть малейший признак маскирующей метафоры?

— Я тебя сейчас убью!

— И когда я наконец исчезну навеки — а это может произойти с минуты на минуту, — я хочу, чтобы ты запомнил, как упустил единственный в жизни шанс. Вместо этого, Майлз, я сейчас сидела бы у тебя на коленях. Между прочим, я могла бы даже поплакать немножко, чтобы ты почувствовал себя таким сильным, настоящим мужчиной и всякое такое. Если бы ты подошел ко мне с должным вниманием, поухаживал бы за мной, как надо… ведь я вовсе не похожа на ту карикатурную, одержимую старуху пуританку, которую ты втащил сюда без всякой необходимости. Твои утешительные ласки переросли бы в эротические, я не стала бы противиться тому, что ты воспользовался бы моим настроением… в подобных обстоятельствах это было бы вполне правдоподобно, и мы оба, совершенно естественно, оказались бы в положении, удовлетворяющем нас обоих. И это выражалось бы словом «любовь», Майлз, а не тем отвратительным техническим термином, который употребил ты. Мы слились бы в одно целое, нежно и страстно прощая друг друга. Весь эпизод этим и закончился бы, последняя сцена могла бы стереть все ранее нагроможденные нелепости. Но — не вышло. А ведь мы могли бы… твоя гордая мужественность в глубочайшем единении с моей самозабвенно отдающейся женственностью вызвала бы на моих глазах новые слезы, на этот раз — слезы плотского наслаждения.

— О Боже мой!

— Представь только наши слившиеся в предельной близости тела, ожидающие вечной кульминации! — Голос умолкает, словно осознав, что слишком высоко взлетел в своих лирических пропозициях; затем продолжает несколько более умеренно: — Вот что ты разрушил. Теперь это — за пределами возможного. Навеки.

Он мрачно смотрит в тот угол, откуда раздавался голос.

— Поскольку я больше не способен тебя визуализировать, я не могу даже представить себе, что я такое упустил. — Подумав, добавляет: — А что касается ожидания вечной кульминации, это больше напоминает обыкновенный запор, чем что-нибудь иное.

— Ты просто невообразимо лишен всякого воображения! И всяких чувств к тому же.

Теперь он скрещивает на груди руки и, с рассчитанным коварством, устремляет взгляд на пустой стул возле углового столика.

— Впрочем, к твоему сведению, я все еще помню ту темнокожую девушку.

— Не желаю о ней даже и упоминать! И вообще, с самого начала эта идея была совершенно излишней.

— И как здорово она тебя переплюнула. Что касается внешности.

— Как же ты можешь судить? Ведь ты забыл, как я выгляжу!

— Процесс дедукции. Если она была такая, то ты должна была бы быть иной.

— Но одно вовсе НЕ следует из другого!

Он откидывается назад, опираясь на локоть.

— Я все еще ощущаю ее прелестную темно-смуглую кожу, ее тело — такое жаркое, плотно сбитое, с такими роскошными формами… Она была просто потрясающая. — Он улыбается пустому стулу в углу палаты. — Из чего, боюсь, я должен заключить, что ты, видимо, довольно толста и лицо у тебя одутловатое. Разумеется, это не твоя вина. Уверен, психиатрия — профессия не очень-то здоровая.

— Ни секунды не желаю слушать все эти…

— А ее губы! Словно цветок джаккаранды. Твои-то, видно, пахли греческим луком или чем-то еще в этом роде. Все возвращается… я вспоминаю, было совершенно чудесное ощущение, что она и вправду этого хочет, что нет ничего запретного, что все будет принято… Она была словно великий джаз, Бесси Смит[94], Билли Холидэй…[95] Думаю, впечатление, которое оставила ты, кем бы ты ни была, — это прежде всего ханжеская боязнь собственного тела, вечная неспособность отрешиться, отдать всю себя, просто еще одна холодная как рыба интеллектуалка; типичная белая американка, родом из первых поселенцев, дама протестантского вероисповедания, язвительная, как оса, и абсолютно фригидная, даже если ее вообще кто-нибудь когда- нибудь и…

Руку он увидеть не смог, но пощечина была вполне реальной. Он прикладывает собственную ладонь к пострадавшей щеке.

— Ты вроде бы говорила что-то про психолога-клинициста?

— Но я ведь еще и женщина! Свинья ты этакая!

— Я думал, ты уже ушла.

Голос раздается от двери:

— Почти. Но прежде, чем уйти, должна заявить тебе, что ты — самый абсурдный из всех