— Может, он хоть намекнул?
— Сказал: мы свободно можем расценивать это как психотерапию. И добавил в своей прозрачной манере, что на самом деле речь идет о чем-то, для чего пока не придумано слов. Сейчас вспомню… научная дисциплина, которую нам только предстоит нащупать И назвать. Вовсю допытывался, почему ж я тебе в конце концов поверила.
— И что ты сказала?
— Что некоторые чувства не подделаешь.
— А в целом как он себя вел?
— Да, в общем, прилично. Лучше, чем вначале. Все уши прожужжал, какими мы оказались храбрыми, умными и все такое.
— Бойся данайцев…
— Знаю. Но мы ему прямо сказали. Еще одна уловка — и до свиданья.
Я взглянул на спящую яхту.
— Куда вы плавали?
— На Китиру. Вчера вернулись.
Я припомнил, как провел эти три дня: бесконечная волынка непроверенных тетрадей, два дежурства, запах мела, мальчишек… и стал грезить о каникулах, о доме на отшибе деревни, о всегдашней близости сестер.
— Я достал книжку «Сердца трех».
— Смог прочесть?
— Достаточно, чтобы убедиться: о ней ты сказала правду.
Короткая пауза.
— Кто-то как-то говорил, что надо слушаться наития.
Всего три дня назад.
— Понимаешь, там, в школе… когда сидишь в классе, не разберешь, есть эта часть острова на самом деле или она тебе приснилась.
— Предшественники твои откликнулись?
— Ни словечка.
Снова молчание.
— Николас, я поступлю так, как ты решишь. — Остановилась, взяла и другую мою руку, заглянула в лицо. — Сейчас пойдем в дом и потолкуем с ним начистоту. Кроме шуток.
Поразмыслив, я улыбнулся.
— Твой обет не утратит силу, если новый виток придется мне не по душе?
— Ты сам знаешь, что нет.
В следующее мгновение она обвила меня руками. Губы повторили то, что читалось в глазах. Мы пошли дальше, прижавшись друг к другу. Вот и западный мыс. Воздух недвижен — тропики.
— Люблю здешние ночи, — сказала она. — Больше, чем дни.
— Я тоже.
— Ноги помочим?
Мы пересекли галечный пляж. Она сбросила свои туфли, я — свои. Потом, по щиколотки в парной воде, она дала поцеловать себя снова; губы, шея. Я бережно приобнял ее, шепнул в самое ухо:
— Глупо женщины устроены.
Сочувственно приникла ко мне.
— Да, глупо. Такая жалость.
— Я все вспоминаю тебя в часовне.
— Мне казалось, я сейчас умру.
— Комплекс девственницы.
— С тобой я и чувствую себя девственницей.
— А с другими чувствовала?
— Пару раз всего.
— А с тем другим? — Не ответила. — Расскажи мне о нем.
— Да что там рассказывать.
— Пошли посидим..
Чуть выше по склону, там, где западный мыс соединялся с островом, среди деревьев лежали валуны-паданцы. На одном из них мы и расположились. Я прислонился спиной к камню, Жюли — ко мне. Я распутал узел ленточки, длинные волосы рассыпались по плечам.
В Кембридже он преподавал математику и был десятью годами старше Жюли; умница, тонкая натура, эрудит и «совсем не ревнивец». Она познакомилась с ним на втором курсе, но их отношения оставались «полуплатоническими», пока не настал выпускной год.
— Может, дело в том, что до него дошло: два семестра — и я уеду, не знаю, но Эндрю стал психовать, если я бывала с кем-то еще. Возненавидел студию, где мы с Джун занимались. Похоже, он внушил себе, что обязан меня любить. Такой был обходительный, до смешного, — все-таки завзятый холостяк, а я возьми его и присуши. Мне нравилось с ним встречаться, мы часто ездили на природу, он старательно за мной ухаживал, то и дело цветы, книги и все такое. В этом смысле он не похож был на вечного бобыля. Но влечения к нему я, хоть убей, не чувствовала. Словом, понятно: всем человек хорош, и приятно тебе, даже как-то жутко, что за тобой хвостом ходит шелковый преп. Мозгами его восхищаешься, и…
— Постепенно влипаешь в историю?
— Он настоял, чтоб мы тайно обручились. В начале весеннего семестра. Я вкалывала как проклятая. В постель мы не ложились, и я поражалась его деликатности… было решено, что мы на каникулы съездим в Италию, а осенью поженимся.
Умолкла.
— И что дальше?
— Не хочется рассказывать.
Я погладил ее по голове.
— Лучше рассказать, чем внутри копить.
Помялась, еще понизила голос:
— Всякий раз, как у нас должно было дойти до рук, я видела, что с ним, ну, скажем так, не все в порядке. Он целовал меня просто потому, что знал: девушек полагается целовать. В нем не чувствовалось настоящего желания. — Разгладила юбку на коленях. — А в Италии сразу выяснилось: у него огромные трудности. До того он не рассказывал, что школьником вступал в гомосексуальные связи. И не только в школе. В Кембридже, до войны, когда сам там учился. — Помолчала. — Я, наверное, кажусь тебе безнадежно наивной.
— Нет. Просто наивной, и все.
— Но, честно, внешних признаков у него не было. Он страстно жаждал выглядеть как все. Ну, может, чересчур страстно.
— Понимаю.
— Я твердила, что мне все равно, а значит, и ему нечего расстраиваться. Надо набраться терпения. И мы… набрались. Днем с ним было по-прежнему чудесно. — Долгая пауза. — Я страшную подлость сделала, Николас. Ушла из нашего пансиона в Сиене и села в английский экспресс. Так, с бухты-барахты. Что-то во мне сломалось. Я точно поняла, что эти трудности не исчезнут. После того как у нас… ничего не выходило, мы обычно гуляли, и я все смотрела на мальчиков-итальянцев и думала… — Прикусила язык, будто до сих пор стыдилась тех своих мыслей. — Вот что я ощутила в часовне. Как все может быть просто.
— И больше вы не виделись?
— Виделись. Это-то и ужасно.
— Расскажи.
— Я уехала в Дорсет, домой. Маме я не могла сказать всю правду. Эндрю тоже вернулся и упорно назначал мне свидания в Лондоне. — Покачала головой, вспоминая. — Он впал в отчаяние, был близок к самоубийству, и наконец… наконец я согласилась. В частности вдаваться у меня духу не хватит. Замужества я бы не вынесла, я и на лондонскую-то работу устроилась, чтоб быть подальше от Кембриджа. Но… в общем,
