— Конечно-конечно. Опять двадцать пять. Роза и Лилия?
— Не Роза, а Рози. Но в общем, да.
— Бред.
Оглядела меня, что-то быстро прикинула.
— Дословно не припомню, но мифическая мамочка написала вам примерно следующее: дорогой мистер Эрфе, я вручила ваше письмо мистеру Вэльями, директору начальной школы. Потом что-то вроде того, что переписываться с французскими и американскими школьниками детям навязло в зубах. А дочки ее совсем забыли. Так или нет?
Тут уже я осекся; почва под ногами мгновенно обернулась зыбучим песком.
— Извините, — сказала она, — но есть такая штука под названием «универсальный штемпель». Письмо сочинили здесь, наклеили английскую марку, и — р-раз… — Движение, каким экспедитор метит конверт. — Теперь поверили?
Охваченный паникой, я попытался заново осмыслить все со мной происшедшее: коли они вскрывали отправляемые письма…
— А письма, адресованные мне, вы тоже читали?
— Увы — читали.
— Значит, вам известно о…
— О чем?
— О моей австралийской подружке.
Передернула плечами: конечно, известно. Однако я каким-то наитием понял, что она ничего не знает. Попалась!
— Что ж, расскажите.
— О чем?
— О том, что с нею сталось.
— У вас был роман.
— А потом? — Снова повела плечами. — Вы ж просматривали всю мою почту. И не можете не знать.
— Знаем.
— И то знаете, что во время каникул мы все-таки встретились с ней в Афинах?
Она опешила, стараясь разобраться, когда я говорил правду, а когда лгал. Помедлила, ответила на мою улыбку, но не проронила ни слова. Письмо ее матери я бросил на письменный стол — Димитриадис или кто-то другой мог забраться в комнату и прочесть его. Но письмо Энн Тейлор вместе со всем содержимым я надежно припрятал — запер в чемодан.
— Мы действительно все про вас знаем, Николас.
— Докажите. Встречались мы с ней в Афинах или нет?
— Вам отлично известно, что нет.
Я без промедления вкатил ей пощечину. Не в полную силу, дабы не вышло синяка, только поболело немножко, но она все равно закаменела.
— Зачем вы это сделали?
— Еще не так, т-твою, получите, если дальше будете вилять. Вы всю мою почту вскрываете?
Секунду подумала; затем, не отнимая руки от лица, созналась:
— Только те письма… в которых что-нибудь важное, по конверту судя.
— Халатность какая. Основательней надо работать. — Молчание. — Если б вы вскрывали почту, знали бы, что в Афинах я виделся с этой несчастной шалавой.
— Не пойму, что…
— Из-за вашей сестры я попросил ее отлипнуть от меня подобру-поздорову. — Джун слушала с нескрываемым испугом, ошеломленно, не в силах предугадать, куда все повернется. — Через пару недель она не только от меня отлипла, но и от всего на свете. Покончила с собой. — Я выдержал паузу. — Вот цена ваших забав и фейерверков.
Она так широко открыла глаза, что я возликовал: дошло наконец! Но тут Джун отвела взгляд.
— Морису такие розыгрыши лучше удаются. Я схватил ее за плечи, встряхнул:
— Да не разыгрываю я вас, дегенератка вы этакая! Она по-кон-чила с собой.
Джун никак не желала мне верить — и все же поверила.
— Но… почему вы нам не сказали?
Я отпустил ее.
— Как-то жутко становилось…
— Да кто ж кончает с собой из-за…
— Видимо, некоторым дано относиться к жизни слишком серьезно, до того серьезно, что вам и не снилось.
Воцарилось молчание. Затем Джун простодушно-застенчиво поинтересовалась:
— Она вас… любила?
Я замялся.
— Я не хотел ей врать. Может, и зря не хотел. Если б вы тогда не уехали на выходные, написал бы все это в письме. А встретил ее и решил, что подло молчать, раз она… — Пожал плечами.
— Вы рассказали ей о Жюли?
В ее тоне слышалась неподдельная тревога.
— Не бойтесь. Она стала пеплом и унесла вашу тайну с собой.
— Я не то имела в виду. — Потупила чело. — Она что… сильно расстроилась?
— Но постаралась это скрыть. Если б я знал заранее… а ведь думал, что поступаю как честный человек. Освобождаю ее от прежних обязательств.
Помолчав еще, пробормотала:
— Если это правда, не понимаю, как вы… позволили нам продолжать в том же духе.
— Да я по уши втрескался в вашу сестру!
— Морис ведь вас предупреждал.
— Морис меня всю дорогу обманывал.
Вновь замолчала, что-то просчитывая в уме. Поведение ее изменилось; она больше не играла роль перебежчицы. Заглянула в глаза:
— Тут дело серьезное, Николас. Вы не солгали мне?
— Доказательства у меня в комнате. Желаете, чтоб я их предъявил?
— Если можно.
Теперь она говорила неуверенным, заискивающим тоном.
— Договорились. Выждите минуты две и подходите к воротам. Не подойдете — сами будете виноваты. Я-то вас всех в гробу видал.
Не дав ей ответить, я повернулся и зашагал восвояси, умышленно не оглядываясь, точно меня не трогало, идет ли она следом. Но когда я вставил ключ в скважину боковой калитки, сверкнула очередная молния — ослепительный ветвистый разряд почти над самой головой, — и я краем глаза заметил, что Джун медленно движется по дороге ярдах в ста позади.
За письмом Энн Тейлор и газетными вырезками я сбегал как раз за две минуты. Джун стояла на виду, напротив ворот, у дальней обочины. В освещенном прямоугольнике двери топтался барба Василий; я не обратил на него ни малейшего внимания. Она шагнула навстречу, и я молча сунул ей в руки конверт. Джун так разнервничалась, что, достав оттуда письмо, выронила его, и мне пришлось нагибаться. Повернув бумагу к свету, углубилась в чтение. Дойдя до конца записки Энн, быстро перечла ее; перевернула листок, пробежала глазами вырезки. Вдруг ресницы ее опустились, голова поникла — молится? Не спеша сложила листочки вместе, сунула в конверт, вернула мне. Голова все так же опущена.
— Мне очень жаль. Не могу подыскать слов.
— В кои-то веки!
— Об этом мы правда не знали.
— Зато теперь знаете.
— Надо было сказать.
