притворяться модной, невозмутимой зажиточной матроной? Словно ей хотелось выпятить тот факт, что мы поменялись ролями и судьбами. Я осмотрелся. Столько народу, но лиц не различить, далеко. Риджентс-парк. Я вспомнил другую встречу, встречу юного дезертира со своей возлюбленной; аромат сирени, бездонная тьма.
— Где они?
Чуть заметно пожала плечами.
— Я одна.
— Так я и поверил.
Шла дальше, не отвечал. Кивком указала на свободную скамейку у дорожки, под деревьями. Словно и вправду явилась из Тартара: холодная, невозмутимая.
Мы подошли к скамейке. Она села с краю, я — посредине, лицом к ней. Меня бесило, что она не глядит в мою сторону, не выказывает ни тени раскаянья; молчит как рыба.
— Я жду, — сказал я. — Как три с половиной месяца ждал.
Развязала платок, встряхнула головой. Волосы отросли, как при нашем знакомстве, на коже слабый загар. С первого же взгляда я понял — и от этого растерялся еще сильнее — что Лилия затмила Алисон в моей памяти; о первой я помнил одно лестное, о второй — одно плохое. Из-под пиджака выглядывала светло-коричневая блузка. Костюм дорогой; похоже, Кончис ей заплатил. Красивая, желанная даже без… я вспомнил Парнас, другие ее обличья. Она не отрывала глаз от своих туфель с низким каблуком.
Я отвернулся.
— Чтобы сразу внести ясность. — Молчание. — Я простил тебе тот подлый летний розыгрыш. Простил бабскую мелочную мстительность… ты же заставила меня так долго ждать.
Пожала плечами. После паузы:
— Но?
— Но я хочу знать, чего вы добивались в тот день Афинах. Чего добивались все это время. И добиваетесь сейчас.
— А дальше что?
— Дальше посмотрим.
Вынула из сумочки сигареты, закурила; с подчеркнутой вежливостью протянула пачку мне.
— Нет, спасибо, — сказал я.
Она смотрела вдаль, на изысканные постройки Камберленд-террейс, что спускаются к парку. Кремовая штукатурка, белые рельефы карнизов, небесный негромкий тон.
Подбежал пудель. Я дрыгнул ногой, а она — погладила его по голове. Женский зов: «Тина! Радость моя! Ко мне!» Раньше мы бы насмешливо переглянулись. Она снова принялась разглядывать архитектуру. Я осмотрелся. На скамейках неподалеку — сидят, наблюдают. Вдруг показалось: людный парк — сцена, за каждым кустом лазутчик. Я вынул свою пачку, закурил, напрягся: взгляни на меня! Не взглянула.
— Алисон.
Посмотрела искоса, отвела глаза. В пальцах дымилась сигарета. Словно ничто не могло заставить ее заговорить. С платана сорвался лист, косо спланировал, чиркнул по юбке. Она нагнулась, подняла его, разгладила на колене желтые зубчики. На дальний конец скамьи сел индиец. Потертое черное пальто, белый шарф; узкое лицо. Маленький, несчастный в давяще-чуждой стране; официант, раб дешевой закусочной? Я придвинулся к ней, понизил голос, следя, чтобы слова звучали так же сухо, как у нее.
— Как насчет Кемп?
— Нико, прекрати меня допрашивать. Сейчас же прекрати.
Мое имя; что-то подалось. Нет — все та же замкнутость, настороженность.
— Они наблюдают? Они где-то здесь?
Сердитый вздох.
— Они здесь?
— Нет. — И сразу поправилась: — Не знаю.
— Значит, здесь.
Она все отводила глаза. Произнесла тихо, почти устало:
— Дело теперь не в них.
Долгая пауза.
— Ты лжешь мне? Вот так, в лицо? — спросил я. Поправила волосы; волосы, запястье, ее манера встряхивать головой. Мелькнула мочка уха. Меня охватила ярость, словно я лишился принадлежащего мне по праву.
— А я считал тебя единственной, кому можно верить. Ты хоть понимаешь, что я пережил летом? Когда получил письмо, эти цветы…
— Если вспоминать, кто что пережил… — сказала она.
Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я нащупал в кармане пальто сухой гладкий шарик — каштан на счастье. Раз вечером, в кино, мне сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор. Джоджо… может, в этот момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом машин, она закадрила еще кого-то, медленно прощаясь с девичеством; ее кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно мне захотелось взять руку Алисон в свою.
Я вновь произнес ее имя.
Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист.
— Я приехала в Лондон переоформить квартиру.
Возвращаюсь в Австралию.
— В такую даль из-за подобной ерунды?
— И повидаться с тобой.
— Милая встреча.
— На случай, если… — Не договорила.
— Если?
— Я не хотела приходить.
— Так зачем пришла? — Пожала плечами. — Заставили, что ли?
Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я знал Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или уважает, хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта замкнутость. Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры.
Пора перейти к делу.
— Куда ты поехала из Афин? Домой?
— Возможно. Я перевел дух.
— Ты хоть вспоминала обо мне?
— Иногда.
— У тебя кто-нибудь есть?
— Нет, — помедлив, ответила она.
— Не слышу уверенности в голосе.
— Всегда кто-нибудь найдется… если поискать.
— А ты искала?
— У меня никого нет, — сказала она.
— «Никого» — значит, и меня тоже?
— И тебя тоже, с того самого… дня.
Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я.
— Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего им надо?
— Не понимаю, о чем ты.
— Нет, понимаешь, черт побери!
Быстро посмотрела на меня, отвела глаза.
— В тот день я тебя раскусила, — сказала она. — И конец. Такое не забывается.
