ваш спектакль приводит меня в восторг, мне нравитесь вы, нравится Морис, и в его присутствии я готов лицедействовать сколько понадобится… но нам-то с вами зачем друг друга обманывать? Делайте, что от вас требуют. Но, ради бога, не слишком усердствуйте. Договорились?
Произнося эту тираду, я смотрел ей прямо в глаза и под конец понял, что победил. Страх уступил место покорности.
— Вы мне всю спину свезли, — сказала она. — Там какая-то фигня вроде камня.
Это подтверждало мою удачу; я отметил, как изменилась ее манера выражаться.
— Так-то лучше.
Отпустив ее, я встал и закурил. Она уселась, выгнула спину, помассировала ее; в том месте, где я прижал ее к земле, и вправду лежала шишка. Поджала ноги, уткнулась в колени. Глядя на нее, я ругал себя, что не догадался применить силу раньше. Она глубоко зарылась лицом в складки юбки, обхватила руками икры. Ее молчание и неподвижность затягивались. До меня дошло: она делает вид, что рыдает.
— Плач у вас выходит так же бездарно.
Помедлив секунду-другую, подняла голову и скорбно взглянула на меня. Слезы были настоящие. Я видел, как они дрожат на ресницах. Отвернулась, точно перебарывая слабость, вытерла глаза тыльной стороной ладони.
Я присел рядом с ней на корточки; предложил сигарету, она не отказалась.
— Спасибо.
— Я не хотел сделать вам больно.
На сей раз она затягивалась глубоко и не кашляла.
— Не могла сдержаться.
— Вы просто чудо… Вы не представляете, до чего необычные переживания мне подарили. В хорошем смысле необычные. Но поймите, в каждом из нас есть ощущение реальности. Как земное притяжение. С ним не поспоришь.
Взглянула с застенчивым унынием.
— Вы даже не догадываетесь, как я вас понимаю. Новая перспектива: неужели ее каким-то способом заставляют участвовать в спектакле?
— Я весь превратился в слух.
Опять взглянула поверх моей головы.
— Помните, утром вы говорили… тут действительно есть что-то вроде сценария. Я должна вам показать одну вещь. Просто скульптуру.
— Отлично. Ведите. — Я поднялся. Она наклонилась, тщательно ввинтила окурок в землю и посмотрела на меня с подчеркнутым смирением.
— Дайте… передохнуть. Не шпыняйте меня хотя бы минут пять.
Я взглянул на часы.
— Даже шесть. Но ни секундой больше. — Она протянула руку, и я помог ей подняться, но руку не отпустил. — Слово «шпынять» не подходит, когда я пытаюсь познакомиться поближе с такой очаровательной девушкой.
Потупилась.
— Чтобы казаться неопытной по сравнению с вами, ей не требуется актерских данных.
— Это не делает ее менее очаровательной.
— Тут недалеко, — сказала она. — Только на холм подняться.
Держась за руки, мы пошли по краю лощины. Через несколько шагов я сжал ее пальцы, и она ответила слабым пожатием. Скорее залог дружбы, чем чувственности; но я легко поверил в искренность слов о том, что у нее мало опыта. Возможно, потому, что невероятно тонкие черты ее лица выдавали робкий характер и разборчивость недотроги. За напускным задором, за неверным покровом судьбы, которую она воплощала, угадывался трепетный фантом наивности, даже невинности; и я обладал всем необходимым, дабы в удобный момент этот фантом развеять. Ко мне вернулось отчаянное, волшебное, античное чувство, что я вступил в сказочный лабиринт, что удостоен неземных щедрот. И теперь, обретя Ариадну, держа ее руку в своей, ни за какие блага не согласился бы поменяться с кем-либо местами. Все мои былые интрижки, все себялюбие и хамство, даже позорное изгнание Алисон в область давнего прошлого, какое я только что предпринял, уже неподсудны. В глубине души я всегда знал, что так и будет.
34
Чуть выше места, где я перебирался через овраг на прошлой неделе, на ту сторону вела лесенка с грубо выбитыми в камне ступенями. За лощиной мы поднялись по пологому склону и очутились в распадке, развернутом к морю, точно природный амфитеатрик. В глубине его, на постаменте из необработанной скалы, возвышалась скульптура. Я сразу узнал ее. Копия знаменитого Посейдона, выловленного в начале века близ Эвбеи. На стене моей школьной комнаты висела открытка с его изображением. Благолепный муж стоял, широко расставив ноги и указывая могучей десницей на юг, непостижимо царственный и нечеловечески безжалостный, как все реликты древних цивилизаций; шедевр авангардный, будто творение Генри Мура, и дряхлый, будто камень, служивший ему подножием. Уже зная Кончиса, я все-таки удивился, что он до сих пор не показал мне статую; подобная копия в натуральную величину должна стоить немалых денег, и держать ее на задворках, в чаще, не афишируя… я вспомнил де Дюкана и его театральный талант — искусство притормаживать сильные впечатления.
Мы молча рассматривали скульптуру. Взглянув на мое ошеломленное лицо, Лилия улыбнулась, обогнула пьедестал и взобралась по склону в тень нависавшего над обрывом миндаля, где была устроена деревянная скамейка. Отсюда над кронами сосен просматривалась даль моря, но из прибрежных вод разглядеть скульптуру было бы невозможно. Она рывком, без церемоний, опустилась на скамью, закатала юбку и кофточку, подставляя тело ветру. Будто разделась. Я сидел всего в трех футах, и она, конечно, чувствовала мой взгляд. Время «передышки» истекло. Но она все молчала и отводила глаза.
— Как вас зовут по-настоящему?
— А «Лилия» вас не устраивает?
— Прекрасное имя для викторианской трактирщицы. Нехотя улыбнулась.
— Настоящее мне еще меньше нравится. — Но затем проговорила: — По метрике я Джулия, но меня с детства звали Жюли.
— Жюли, а дальше?
— Холмс. — И, понизив голос: — Однако не с Бейкер-стрит.
— А сестру как зовут?
Помедлила.
— Вы твердо уверены, что у меня есть сестра?
— А вы как думали?
Еще помедлила, наконец решилась.
— Мы родились летом. У папы с мамой оказалась небогатая фантазия. — Пожала плечами, словно извиняясь за их ограниченность. — Ее назвали Джун.
— В честь июня и июля.
— Не рассказывайте Морису.
— Давно вы с ним знакомы?
Покачала головой.
— Но кажется, что давно.
— Сколько?
Опустила глаза.
— Я чувствую себя предательницей.
— Я не собираюсь ябедничать.
Снова взыскующий, неуверенный взгляд, почти укоряющий меня за напористость; но, похоже, она
