прикосновению, покрыла эту большую ласковую руку поцелуями. Это так тронуло Данилова, что он вдруг осознал, какой для него Гюльназ родной человек, в эти минуты она сделалась ему еще ближе и роднее, а этот поцелуй признательности и вовсе растрогал его сердце.
И, желая скрыть от Гюльназ переполнившие его сердце радость и счастье, он произнес:
- Кажется, еще есть чашка кофе. - И встал. - Не выпить ли его вам?
- Нет, довольно. Сергей Маркович, выпейте этот кофе сами.
- Я больше люблю чай. А кофе - это вам... Может, Гюльназ-ханум, вы тоже хотите чаю?
Как бы стесняясь дать согласие, Гюльназ посмотрела на него, в ее взгляде была такая благодарность и признательность, которые трудно было выразить словами. Они будто говорили ему: 'Милый Сергей Маркович, вы когда-то нарекли эту комнату 'любовным объектом', теперь вернули ей дыхание жизни. Разве вы это не чувствуете? Об этом свидетельствует даже дымящаяся чашка у вас в руках. Стены этой ледяной комнаты оттаяли от вашего дыхания, вашего смеха, ваших слов, вашего взгляда'. Об этом сейчас думала Гюльназ, а это означало, что она разорвала свой саван. Она уже чувствовала себя совсем здоровой, хоть и была слаба физически, но духом - абсолютно здорова. Теперь он может уйти, оставив Гюльназ совершенно спокойно.
Времени у него действительно было в обрез.
Данилов непроизвольно взглянул на часы. Услышав дрожащий голос Гюльназ, раскаялся.
- Сергей Маркович, вы торопитесь? Ведь вы ничего не сказали об Искендере. Вы ни разу не видели его там, на фронте?
Данилов понял: Гюльназ ничего не знает.
- Нет, не видел... - Чтобы освоиться в новой ситуации, он, как бы растягивая время, медленно заговорил: - А вы не знаете, куда он получил назначение?
- Нет, я ничего не знаю, ничего!.. Он забежал ко мне в госпиталь, сказал, что, может быть, вечером еще попадет домой, с того дня он не написал ни строчки.
Данилов растерялся вконец. Что делать? На что решиться, что будет правильным сейчас в ее положении - сказать правду или умолчать?
- Разве может быть на фронте такое, чтобы нельзя было написать письмо?
Данилов еще не пришел к окончательному решению, но на каждый ее вопрос он должен был отвечать. Причем эти ответы в какой-то мере должны были быть правдоподобными.
- Конечно, такое случается, Гюльназ-ханум, особенно здесь, на нашем Ленинградском фронте, что угодно может произойти.
Смысл последних слов он осознал только после того, как они были произнесены. Но Гюльназ то ли не услыхала этих слов, то ли до нее не дошел их второй, страшный смысл.
- Искендер дал мне слово, что по крайней мере дважды в неделю будет навещать меня. Говорил, что будет тут рядом... на пулковском направлении.
Данилов помолчал, затем, улыбнувшись, произнес:
- Вот видите, Гюльназ-ханум, Пулково и Ладога - это же разные направления. Конечно, я не мог встретить Искендера. Разные участки фронта.
Гюльназ улыбнулась чуть виновато, будто просила у своего спасителя прощение. Наступившее молчание еще раз напомнило Данилову, что пора уходить. Но надо было сделать как-то так, чтобы Гюльназ не обиделась.
- Вы долго пробудете в городе, Сергей Маркович? - Гюльназ внезапно отвлекла его от его беспокойных мыслей.
- Нет, всего один день... Завтра покончу с делами, а вечером отправлюсь в путь.
- Куда?
- Известно куда - на фронт.
- Вас часто командируют в город?
- Это второй раз... нет, прошу прощенья... третий...
- Ага, вон как... - Гюльназ проговорила так по-свойски, с такой искренностью, что Данилов восхитился чистотой этих слов, их непритворностью и в то же время вспомнил, что, когда прошлый раз он приходил сюда, она не оставила ему записки в замочной скважине.
- О вашей первой командировке я знала, - так же по-свойски продолжала Гюльназ. - Но второй раз вы обо мне даже не вспомнили. Не так ли?
- Нет, не так... - Данилов старался подладиться под ее тон.- Я приходил... Вас не было дома...
- Когда? Когда это было?
- У меня есть документальное оправдание. Записка, забытая в замочной скважине...
- Я ее не забыла, Сергей Маркович... - Гюльназ вдруг порывисто приподнялась на локте. - Я специально не трогаю эту записку, вдруг Искендер придет домой, не застанет меня. Подумает... - Она не смогла закончить.
- Ага, все ясно. Хорошо, что я не обратил внимания на ту бумажку и постучал в дверь. Иначе...
- Не говорите, Сергей Маркович, - Гюльназ опустила голову на подушку.
Данилову надо было уходить. Гюльназ понимала, что он торопится, и ругала себя в душе. Вместе с тем ей так не хотелось отпускать его, так хорошо было слышать его голос, видеть его большие руки. Попросить, чтобы он чаще приезжал в город? Но ведь он не распоряжается собой... Как же можно такое просить.
Данилов наконец поднялся.
- Пора, надо идти, Гюльназ-ханум, - сказал он и взглянул на вешалку, где висела его шинель.
Из груди Гюльназ вырвался непроизвольный вздох:
- Не уходите, Сергей Маркович... - И чуть слышно добавила: - Хоть еще минут десять побудьте со мной.
Данилов заколебался, взглянул на часы и хотел что-то сказать, но Гюльназ опередила его:
- Нет, идите, вы опаздываете, извините меня, Сергей Маркович, я и сама не знаю, что говорю... Я так хочу, чтобы вам было хорошо.
- Спасибо, Гюльназ-ханум... Десять минут я еще могу посидеть. - С этими словами Данилов снова сел на свое место, в изголовье ее кровати. - Я вижу, вам стало немного лучше. Завтра рано утром я еще раз вас навещу.
- Я это знаю... нет, как это сказать, я уверена, что вы снова придете ко мне.
Данилов хотел что-то добавить, но не нашелся. Гюльназ это заметила и укорила себя за то, что помешала ему уйти. Внезапно она приподнялась на правом локте:
- Сергей Маркович, я хочу вам что-то сказать. - Она приблизила к нему свое пылающее лицо. - Вы позволите?
- Конечно... Что за вопрос...
- Вы... вы самый дорогой для меня человек... Я вас люблю... у меня сердце разорвется, если я не поделюсь с вами своей радостью.
- Вашей радостью? - Данилов смотрел на нее с изумлением. - Да, радостью... вы знаете... я беременна... Я... я... буду матерью, Сергей Маркович...
Данилов глядел на крупные блестящие слезинки, ползущие по ее щекам. Он не знал, что сказать. Хотел было вытащить из кармана носовой платок и вытереть их, но передумал. Как прекрасны в эти мгновения были глаза Гюльназ, эти слезы, застывшие на ее щеках! Эти глаза с дрожащими в них слезами были божественно красивы. Да и она сама, весь ее облик - блокада, голод, гибель мужа, дыхание нового существа. О боже!
Данилову захотелось взять ее руки в свои и многократно покрыть их поцелуями. Но он тут же отказался от этой мысли. Вспомнил, как Гюльназ сама давеча покрыла его руку такими же поцелуями. Наклонившись, он поднял лежавшую рядом продовольственную сумку. Он уже собрался положить ее на колени и открыть, когда Гюльназ быстро схватила его за руку.
- Нет, не надо, - сказала она. - Я знаю, вы выделили мне столько, сколько мне нужно, и положили вон туда.
- Гюльназ-ханум, это его доля...
И он принялся гладить своей большой ласковой рукой худую слабую ладонь Гюльназ. Гюльназ задохнулась: 'Как горяча, как ласкова эта рука, точно рука Искендера. Это рука брата, рука отца...' Слезы
