- Это было страшно, да?
- Как тебе сказать, - засмеялась она.
- Такой спектакль! И я провалил его!
- Видишь ли... По-моему, провалить Вагнера не так-то просто: девять десятых театра все равно ничего не понимают.
- Но актеры, директор!.. И ведь если меня вывели, значит, видала публика!
- Я видела - что-то неладно. Но, право, успокойся, ничего особенного. Мне потом объяснили, что музыкально ты, собственно, не очень наврал, а только повторил не к месту свои слова в один голос с булочником.
- С булочником? А потом?
- А потом тебя увели.
Я лег и закрылся подушкой.
- Капельмейстер! - дыхнул я в подушку. - Газеты!
Мне было жутко смотреть на свет. Гульда утешала меня из сострадания, и это было еще тяжелее.
- Кончено с театром, - вздохнув, сказал я, когда немного прошел стыд.
- Ну что же, - отозвалась Гульда, - надо было ждать.
Я не ответил ей.
Постепенно, с улучшением здоровья, стала появляться надежда, что все снова наладится. В конце концов, в чем состояла моя вина? Испанкой мог заболеть всякий - полтеатра болело ей! А что я на сцене попел лишнего, так это скоро забудется.
Так как у меня болело горло и доктор запретил говорить, я держал свою надежду про себя, и настроение делалось веселее. Гульда тоже чувствовала себя превосходно, потому что, не слыша от меня ничего о театре, была убеждена, что я бросил о нем думать. Она много читала вслух, нередко вычитанное в книгах переговаривалось с тем, о чем мы мечтали, или просто находило продолжение в жизни. Мы пристрастились к стихам русских поэтов (экспрессионисты в своем журнале переводили всех их подряд, потому что русское считалось синонимом революционного), потом перешли на Рихарда Демеля, потом - на Гейне. Смеясь, Гульда распевала вслед за ним из 'Песни Песней':
Женское тело - это стихи,
Они написаны богом.
Все больше поправляясь, я учил эти стихи ночами напролет, и мы придумывали, какую жертву принести испанке за то, что она дала нам такой долгий, такой драгоценный отпуск.
Но отпуск кончился, и - с бьющимся сердцем - я пошел в театр, прямо к директору. Он поздоровался со мной участливо и, обкуривая меня добротным сигарным дымом, быстро заговорил:
- Да, испанка. Не хватало только ее в такое тяжелое время. Если так будет продолжаться, пожалуй, придет и чума. Но, как говорится, мы, немцы, продержимся.
Я сказал осторожно, что на западном фронте создалась новая обстановка.
- Безнадежная, думаете вы, - торопливо перебил он. - Еще неизвестно. У вас на родине покончили с войной с помощью революции. У нас это вряд ли выйдет: революция связана с большими расходами. Мы экономны. Значит, нам ничего не остается: мы вынуждены сражаться до победного конца.
Разговор не нравился мне, я понимал, что мое дело плохо. Точно угадав, о чем я думаю, директор подошел ко мне ближе.
- Доктор говорил, что вам нельзя петь после болезни. Я хочу вам сделать предложение: не желаете ли быть у меня помощником? Мне нужен помощник в канцелярии. Вы - культурный человек. Умеете ли вы писать на машинке, нет? Вы скоро научитесь. Согласны? Условия мы оставим прежние. Ведь вам у меня хорошо? Подумайте до завтра.
Я сказал, что подумаю.
И только на улице, спрятавшись за какой-то выступ театра, почувствовал боль позора, ясно увидев себя за пишущей машинкой, окруженным актерами, которые, смеясь, говорят обо мне как о разоблаченном и наказанном авантюристе.
13
Но моему унижению не пришлось сбыться. В тот день, когда я решал отказаться ли от предложения директора или смиренно сесть за пишущую машинку, - приехал Шер. Все в нем было необыкновенно - от прически, изобличавшей весьма кокетливый взгляд на вещи, до новой манеры внушительно морщить брови.
- Вы собираетесь? - спросил он меня, вместо того чтобы ответить, зачем он явился.
- Куда?
- Домой.
- Куда - домой?
Он глянул на меня с презрением и потеребил волосы.
- Я завтра уезжаю на родину, в Польшу. Я приехал проститься с вами.
- Как уезжаете?
- Ах, вон что! - воскликнул Шер. - Значит, ваш директор ничего вам не сказал?
- О чем?
- Ему нужен ваш труд, больше ничего. Ему не хочется вас отпускать, без вас развалится вся его опера.
- Да, - сказал я, - что говорить, без меня его опере действительно будет туговато... Но бросьте играть в жмурки. О чем идет разговор?
- Вас обменивают на пленных немцев, - надуваясь, произнес Шер, - вы можете ехать домой.
Я уставился на него, онемелый. В одно мгновенье мне сделалась понятна его внешность: он основательно готовился поразить меня сенсацией, и этот расчет оправдывался, к его удовольствию. Я долго не мог ничего сказать. Год за годом, с часу на час я ожидал этого известия, и вот теперь, когда оно пришло, чувствовал вместо радости испуг перед тем, что ее не было. На секунду мне захотелось, чтобы Шер разоблачил себя, как шутник, но я тотчас оскорбился возможностью подобной шутки и ясно увидел, что для шуток Шер был слишком напыщен. Наконец я спросил:
- Откуда вы узнали эту новость?
- Мы с вами в одном военном округе. Нас отпускают всех. Химик уже уехал. Он велел сказать, что бутылку шампанского, которую вам проспорил, он отдаст в России, когда вы возвратитесь.
- Об одной бутылке он тихо забыл, - сказал я, - другую помнит, наверно, из ложного стыда. А напрасно. Экономить - так до конца. Если бы химик был еще скупее, мы не держали бы никакого пари. И я не болтался бы по театрам, а может, трещал бы на пишущей машинке любо-дорого.
- Странный вы человек, - вздохнул Шер. - Если бы мне так везло в опере, как вам! Я слышал - вы пели в 'Мейстерзингерах', говорят - здорово.
- Как же. Я потом сразу получил новые предложения...
- Вы вообще счастливец. Кого я ни встречал из актеров - все велят вам кланяться. Лисси прислала со мной письмо.
Шер достал бумажник, набитый чепухою, и с трудом откопал маленькую записку.
'Обезьяна,- писала Лисси, - если бы от меня зависел этот глупый обмен пленными, я не отдала бы тебя за дюжину немцев, не говоря об австрийцах, хотя ты слишком пренебрег мною. Но я не сержусь на тебя, потому что ты был занят. Я тебя сохраню в памяти моего сердца рядом со всем, что помню о твоей чудесной матушке- России. Неужели ты поедешь еще дальше Варшавы? Прощай, мой милый верблюд, ты был хорошим коллегой и простым малым. Когда кончится ваша революция, пришли мне икры-малосоль.
Твоя Лисси'.
Я прочитал записку Шеру, он повторил, качая головой:
- Везет.
- А как с вашей Вильмой? - спросил я.
- Я подумаю, как быть. Мы теперь - свободные люди, - лукаво ответил он.
Распахнув пиджак, он показал новые голубые подтяжки и спросил, во сколько я их оценю. Потом нагнулся, засучил одну брючину, и я увидел такую же голубую подвязку. Он растянул ее на руке, чтобы показать добротность резины.
- Вам нравится?
- Мне кажется, - ответил я серьезно, - резинки лучше бы купить розовые. Вы понимаете, если вы разденетесь - какое будет сочетание: голубые подтяжки с розовыми резинками.
Он сморщил брови и прищурился на меня. Думаю, как художник он оценил мое замечание.
