Вошел Регенбах.
— Что нового, Зигфрид, сообщает пресса? — улыбнувшись, спросил Регенбах.
— Ерунду, — махнул рукой Коссовски. — Эхо, так сказать, московской битвы. Американцы пишут: «На обагренных кровью снежных полях России сделан решительный шаг к победе». Англичане выражаются еще лестней: «Мощь русских Вооруженных Сил колоссальна и может сравниться только с мужеством и искусством их командиров и солдат. Русские войска выиграли первый тур этой титанической борьбы, и весь свободолюбивый мир является их должником».
— Я не люблю газет, — зевнул Регенбах, — но любопытно, что пишут наши?
Коссовски пододвинул «Фолькишер беобахтер» с речью Геббельса.
— «Наши доблестные войска оказались раздетыми. Нельзя было учесть много мелочей, в которых нуждаются теперь германские солдаты. Немец должен отдать не только то, что у него лишнее, но и те вещи, которые ему самому нужны…»
Регенбах усмехнулся.
— Да, из мелочей складываются и победы и поражения. — И, помолчав, положил руку на плечо Коссовски. — А вас не насторожило, Зигфрид, что одна из телеграмм, посланная раньше из Брюсселя, была тоже подписана Мартом?
— Мне кажется, что Март пользовался несколькими станциями — и в Брюсселе, и в Аугсбурге, и в Лехфельде. Меня не удивит, если скоро мы перехватим его берлинскую телеграмму и тоже расшифруем.
— Да, вы правы, капитан. — Регенбах отошел к окну и долго стоял, глядя на низкое лиловое берлинское небо.
В этот момент Коссовски успел положить бумаги в стол. До конца дня оставалось немного, и Регенбах, как всегда, не даст ему больше работать.
— Я плохо еще разбираюсь в ваших делах, Зигфрид. Ужасно скучная работа. Но скажите, могут быть Перро или Март не русскими, а, скажем, немцами?
— Могут, — глядя прямо в глаза Эвальда, ответил Коссовски. — Но это особые немцы, которых нам с вами трудно понять. Московское сражение — это еще малая неудача. Большинство немцев уверены в нашей абсолютной победе. Они идут на смерть, гибнут от ужасной зимы и русских пуль, но знают — после победы получат много хорошей русской земли, леса, заводы, моря…
— Н-ну, а те ваши особые немцы?
Коссовски насторожился. Ответ может показаться Регенбаху слишком смелым. И все же, помедлив, Коссовски сказал прямо:
— Особые немцы сидят в концлагерях или расстреляны. Но кто остался, верят в другое устройство мира, более радужное, чем обещанное фюрером, и они будут работать на русских…
У Эриха Хайдте уже давно зажила нога, но на людях он ходил, по совету Перро, тяжело опираясь на трость. По мере того как все глубже и глубже уводил его лес, он ускорял шаги. В том месте, где автострада описывала дугу, была пивная «Добрый уют», на опушке рос старый дуб. Если тщательно обследовать потрескавшуюся, пепельно-серую кору, то опытный глаз заметил бы крохотную шляпку ржавого гвоздя. Стоит потянуть ее ногтем, и одна из коринок отделится от ствола, открыв дупло.
Лес посветлел. Скоро будет опушка. Эрих огляделся и пошел медленней. По автостраде с шумом проносились машины, но здесь было тихо. Тяжелый, нагретый солнцем лес, приглаженный и вычищенный от листьев служителями, безмолвствовал. Эрих опустил руку в дупло и извлек маленькую пластмассовую коробочку, обклеенную красной липучей лентой. Между концами ленты оставался зазор. Эрих приложил спичку. Зазор скрылся. Значит, никто посторонний коробку не брал. Он натянул резиновые перчатки, которыми пользовался, проявляя снимки, и снял крышку. Записка была предельно краткой: «Сообщите Перро для Центра: испытание в июле прошло неудачно, новое испытание назначено на 11 августа. Для меня не позднее десятого достаньте тепловую мину[5] или с часовым механизмом. Оставьте здесь же. Март».
«Придется ехать к Перро», — подумал Эрих.
С тех пор как Эрих приехал в Лехфельд, с Перро он встречался дважды. В первый раз передал пленки с заснятыми боевыми самолетами люфтваффе. В другой — большое зашифрованное письмо от Марта.
«Все-таки интересно было бы встретить Марта. Кто он такой? Как выглядит?» — подумал Эрих.
В ту же ночь он выехал на последнем поезде в Берлин.
В пять часов утра 11 августа 1942 года инженеры и техники стали готовить к полету новый «Альбатрос».
На этот раз самолет испытывался в Рехлине — на имперском аэродроме. Мессершмитту не терпелось показать самолет высшим чинам люфтваффе, чтобы заручиться поддержкой и получить кредит на продолжение работ над своим реактивным чудом.
В шесть должны приехать Вайдеман и его дублер Франке. Было семь, но пилотов не было.
Зандлер, руководивший полетом, мял в пальцах сигареты, ходил из угла в угол по застекленной диспетчерской, уставленной полевыми приемниками, микрофонами, пультами сигнализации. То и дело он останавливался у окна, надеясь увидеть «оппель» Вайдемана. «Неужели придется откладывать полет? А может, он у врача?»
Перед вылетом летчики проходили медицинское обследование и допускались к испытаниям только с разрешения главного врача имперского аэродрома.
Зандлер позвонил в санитарную часть.
— Да, у нас, — ответил врач.
— Почему задерживаете?
— У Вайдемана повышенное давление…
— Видимо, парень волнуется, и, естественно, у него повысилось давление, — проговорил Зандлер как можно более спокойно — он хотел, чтобы сегодня испытывал «Альбатрос» Вайдеман, а не второй пилот Франке. Он постарался уговорить врача, чтобы тот дал летчику-испытателю «добро» на вылет.
Но врач заупрямился:
— Сейчас мы снимаем кардиограмму, хотя Вайдемана я все равно не допущу к работе.
— Тогда мы рискуем сорвать испытания в присутствии столь высоких наблюдателей! — взорвался Зандлер.
— Почему же! Пилот Франке здоров и скоро будет у вас. Вы же отлично знаете порядки, утвержденные рейхсмаршалом.
Зандлер бросил трубку. Техники вывели самолет из ангара на взлетную полосу и заправляли баки горючим. Зандлер включил радио.
— Франке ко мне!
Через минуту летчик-испытатель Франке появился в диспетчерской.
— Что с Вайдеманом? Серьезно?
— Просто немного повысилось давление.
— Он бурно провел ночь?
— Нет. Отдыхал.
— Тогда полетите вы, Франке. Инструкцию и план испытаний усвоили? Главное, вам надо оторваться от земли и поскорей забраться на высоту… От удачи сегодняшнего полета зависит вся наша работа. Посмотрите, всю трибуну заняли генералы.
— Понимаю.
— А эта машина пока единственная годная в полет! — почему-то разозлился Зандлер. — Идите одеваться!
Франке, обескураженный суровым тоном профессора, вышел.
В восемь утра Зандлеру доложили, что самолет и летчик к испытаниям готовы.
— Франке, включите рацию!
— Я готов, — отозвался летчик.
Красный свет маяка в конце взлетной полосы сменился на зеленый.
