- Орудие отбросило, не вижу цель! - крикнул Глазков.
- Сделать упоры! - вгорячах скомандовал Кузнецов, но тут же понял, что сошники вкопать не успеют: два других танка с грохотом и лязгом спускались в лощину пониже подбитого. Они стреляли из пушек, но их, точно на волнах, мотало на буграх и впадинах, и снаряды то уходили ввысь, то зарывались в гребень высоты. За танками бежали автоматчики.
- Глазков, бей! Как хочешь бей! - крикнул Кузнецов, зная, что в таком положении поймать цель почти невозможно. - Огонь, Глазков, огонь!
- Здесь блиндаж какой-то! - раздался голос Уринцева. - Проваленный!
- Упереть сошники в блиндаж! - Кузнецов вдруг увидел радиста и обрадовался: тот, присев рядом с рацией, бил из автомата по немцам: - 'Ох, саратовский! Вот молодец, живой!' - Давай сюда, Тимофей! - закричал он. И когда радист подбежал, приказал ему: - Вызывай 'Сосну'! Быстро!
Кузнецов успел бросить взгляд на буровские окопы - там отбивались от наседавших автоматчиков, рвались гранаты, то вспыхивали, то пропадали автоматные и пулеметные очереди. А сбоку, по тому склону высоты взбирались к окопам три целых, невредимых танка. 'Нет, не устоять Бурову, сомнут...' Кузнецов уже ничем не мог помочь погибающему батальону. Свое орудие било по спускавшимся в лощину танкам - до них было метров пятьдесят, - но било бесприцельно, и снаряды с визгом уносились прочь, не задевая их. Глазков матерился зло и нервно. Тогда Кузнецов сорвал автомат, полоснул навстречу бегущим немцам и повернулся к радисту.
- Есть, товарищ командир! 'Сосна' на связи! - быстро доложил тот, точно только и ждал его взгляда.
- Огонь по высоте! Вызывай огонь по высоте! Живо!
Кузнецов слышал взволнованный, прерывающийся голос радиста, зовущий 'Сосну', слышал свою команду, отданную его криком. Но он не различил за грохотом боя приглушенного отдаленного залпа артиллерийского полка, нарастающего тупого шелеста тяжелых снарядов.
В следующий миг высота вздрогнула, точно ее мощно и резко толкнуло из-под земли, и заклубилась горячо вспыхнувшим вулканом в сером предрассветном утре нарождающегося февральского дня. Взрывы снарядов и мин, рев танков, стрекотанье пулеметов и автоматов - все перемешалось в общем могучем гуле, слилось воедино, и надо было, если удастся, переждать весь этот губительный чертополох, чтобы увидеть и понять что-либо.
Кузнецов поднялся, сквозь несущиеся клочья порохового дыма и гари оглядел высоту. Танки уходили, и он пожалел, что они уходят и, наверное, уйдут, потому что связи у него уже не было: радист лежал рядом с разбитой рацией, из которой, точно окровавленные кишки, вывалились наружу провода. Он не мог больше вызвать на себя огонь артполка, посмотрел на буровские окопы - оттуда неслась пальба вслед убегающим немцам - и обрадовался: значит, там живы, не угодили под снаряды. Потом бросил взгляд на свое орудие и еще больше обрадовался: оно было цело.
- К бою! - скомандовал он, еще не видя пока никого из своего расчета.
- Уходят! - крикнул Котов из-за орудийного щита. - Уходят, собаки, командир!
- Надо всыпать им вдогонку. Орудие к бою!
Показался Глазков. Огромный и могучий, без шапки, со слипшимися, перепутанными волосами, прокопченным лицом, он осмотрел на скорую руку орудие, кивнул на Котова - больше не на кого было кивать, - сказал:
- Боевой расчет к бою готов, командир. Орудие стрелять не может - нет наката. Устало оно. Мина рядом рванула, как еще устояло...
'Не дай бог немцы опять пойдут на высоту, - тревожно подумал Кузнецов, - совсем нечем будет отбиться... Автоматами не удержишь...'
Но танки уходили все дальше по равнине, к лесу, автоматчики бежали следом, и Кузнецов почувствовал, как забился в горле комок, перехватывая дыхание, и ноги онемели от слабости. На миг перед глазами поплыли, мелькая и крутясь, лиловые радужные окружья, и он, боясь, что ноги не удержат, подкосятся, тяжело опустился на снарядный ящик.
Моросил дождь, со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, сизые тучи хмуро скользили в чужом неопрятном небе, совсем рассвело, но казалось, утро еще не занялось - такая хмарь висела кругом.
Согнувшись, упершись локтями в колени, охватив ладонями лицо, Кузнецов сидел, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту танков. Он молчал, ощущая тупые и не в меру частые удары сердца. Думал о закончившемся бое: сколько он длился, этот бой? Долго, очень долго, должно быть, целую вечность... И вот эта вечность отошла вместе с ушедшими в нее корякинским расчетом, своими ребятами - совсем молодыми. И все-таки, несмотря на горечь, жалость и сострадание, он понимал, что их гибель была не напрасна - бой этот за высоту был необходим...
Глазков и Котов сидели рядом, тоже молчали. Потом Глазков спросил:
- Что теперь, командир?
- Снимите замок, панораму - и в дивизион. К Бурову подкрепление подойдет...
Они шли, спускались с высоты по ее тихому, не тронутому боем склону, в изодранной одежде, измотанные вконец, полуоглохшие, еще не остывшие от схватки.
- Чертово 'Сердце', - горько усмехнулся, оглянувшись, Котов. - 'Мин херц'! Вот тебе и 'Мин херц'! - кол ей в глотку! Придумают же имечко...
Они все трое постояли с минуту, глядя на высоту, - она словно бы слегка курилась в дождливом рассвете, но стояла тихо и неприметно, ни о чем не говоря постороннему глазу.
Внизу, у подножия, их поджидал Головин с машиной, доверху груженной боезапасом. Как-то во время боя и позабылось о нем - не было нужды в снарядах, - и он, выполняя распоряжение командира орудия, целую ночь все ждал ракету, как условились, прислушиваясь к недалекому бою. И вот дождался их самих. Он кинулся навстречу, застыл перед ними, обнимая их радостным взглядом. И вдруг сразу сник:
- А остальные?
Глазков молча кивнул за плечо, и Головин отступил в сторону, пропуская их, глядя им в спину с жалостью и недоуменным испугом.
Мимо, чуть поодаль, густыми цепями поднимались на высоту стрелковые роты - шло подкрепление батальону Бурова.
- Наступление начинается, - сказал Глазков. - Теперь порядок, командир. Всыпют немчуре...
- Это уж точно, - согласился Котов. - Но мы тоже всыпали дай бог. Расчистили дорожку, как по асфальту идут...
Возле машины их встретил офицер. Поднял руку, загораживая дорогу:
- Стой! Куда направляетесь?
- В дивизион, за новой матчастью, - ответил Кузнецов, смекнув в чем дело.
- Все в наступление, вперед, на высоту, - прикрикнул было тот, - а вы...
- А мы с высоты. Оттуда...
- Кузнецов? - приглядевшись, удивился офицер. - А тут сказали, что ты погиб... Ну и видок: кошки, что ли, вас драли?
- Собаки. Железные собаки...
- Вижу. Ну, идите докладывайте своему начальству. Что там, на высоте?
- Подниметесь, сами увидите...
По пути в дивизион им повстречались замполит и лейтенант-артиллерист из училища, которые приходили к ним на высоту перед боем.
- Живы? - замполит не верил своим глазам. - Кузнецов, ребята, - живы! А мы уж тут... Из артполка сообщают: огонь на себя просите. Ну, думаем... А вот, живы! Корякин-то где?
- Погиб весь расчет, товарищ старший лейтенант, - понуро ответил Кузнецов. - Все до единого полегли... Водка у вас есть? Извините, конечно...
Замполит кивнул молоденькому лейтенанту, и тот с готовностью протянул флягу. Кузнецов налил Глазкову первому, потом Котову, выпил сам. Это надо было обязательно - они едва держались на ногах.
Замполит смотрел на них, на их изодранную одежду, из которой клочьями торчала вата. Сказал:
