которого человек застывает пораженный, не веря глазам своим.
Пальма равенала растет во всем влажном поясе восточного побережья острова. Ее мальгашское название — равенала — означает «лист леса», потому что ее листья — самая отличительная черта леса, в котором она растет. Европейцы называют ее «деревом путешественника». В углублениях у основания ее листьев всегда есть свежая вода; жаждущий путешественник может пробить лист копьем, собрать воду в сосуд и утолить жажду. Название пальмы несколько произвольно: всюду, где растет равенала, воды хоть отбавляй, и жаждущему путешественнику вовсе не требуется добывать воду таким сложным путем. Зато больше подошло бы ей название строительной пальмы — ее мощными листьями бецимизараки покрывают крыши своих хижин.
— Ты говоришь, — обращается ко мне Джинаривело, — что она красивее деревьев в твоей книге?
— Так мне кажется.
— А мне нет.
Удивительные пальмы, а еще удивительней Джинаривело. Оказывается, простодушному жителю отрезанной от всего мира мальгашской деревни не чужда область эстетического восприятия.
Насыщенные впечатлениями от созерцания чарующих равенал, мы возвращаемся в хижину и снова садимся на прежнее место с канадской книгой в руках.
— А ты знаешь людей племени антананево? — неожиданно спрашивает мой гость.
Разумеется, не знаю. Джинаривело рассказывает тихим голосом:
— Некогда, во времена ховов, господство людей этого племени было суровым и жестоким. Многие бежали в леса и оставались там навсегда. Они превращались в лесных жителей, не таких, как мы. Это были не люди, не звери, не духи. Зла они никому не причиняли. У них были жены и дети. Их потомки по сей день блуждают в чаще, ни с кем не роднятся, никогда не покидают зарослей, и они счастливы. Да, счастливы! Однажды, много лет назад, отец Джинаривело увидел в глубине чащи такого человека и подслушал, как он поет. Пение было удивительное, очень звонкое и славило счастливую жизнь в лесу. Но когда лесной человек почувствовал запах чужого, он замолчал и скрылся. Они всегда скрываются от людей. Тот антананево пел о своей жизни: он ест жирных угрей, ходит по лесу, как по мягкой циновке, деревья улыбаются ему, он знает все вкусные корешки, может всегда петь солнцу, луне и тучам.
Я смотрю на Джинаривело с возрастающим любопытством. С ломаного французского языка он переходит на родной мальгашский и начинает петь. Джинаривело, житель деревни, ненавидящей лес, поет славу лесу! Сломались в нем какие-то таинственные преграды, широко полились сдерживаемые чувства. Джинаривело мечтает. Эти мечты, пожалуй, очень причудливые, самые неожиданные, и на ум приходит странное сопоставление: житель примитивной мальгашской деревни мечтает о жизни еще более примитивной, мечтает о первобытной идиллии.
Джинаривело продолжает петь. И пение сближает нас. Вопреки капризам деревни, он заключает дружбу с человеком, которого увлекла такая же любовь к лесу. Сейчас он мой друг, но меня тревожит мысль, как поступит Джинаривело, когда перестанет теть и опомнится. А вдруг сорвется и умчится, пристыженный, охваченный тревогой?
Пение оборвалось; он не убежал. Лес победил. Джинаривело еще раз смотрит на канадские ели, потом улыбается и говорит, что в его роду существует обычай дарить своим друзьям плоды. Он обещает сейчас же прислать плод хлебного дерева и просит, чтобы я принял все, что он пришлет.
— Все, — повторяет он значительно и уходит.
Долго я остаюсь один. Потом слышу у хижины девичий голос:
— Хаоды? Можно войти?
— Мандрасоа рамату! — откликаюсь я. Это означает, как меня учили, что девушка может войти.
Гостья легкими шагами поднимается по ступенькам (моя хижина, как и все другие, стоит на сваях), и, к моему удивлению, в дверях показывается Беначихина. Эту красивую восемнадцатилетнюю девушку с озорной улыбкой на устах я уже видел несколько раз. От неожиданности я вскочил со стула.
— Беначихина?
Девушка ставит на землю корзину с плодами, которую она принесла. На этот раз лицо у нее серьезное, глаза опущены и нет озорной улыбки.
— Я принесла это для тебя от моего дедушки Джинаривело, — говорит она на ломаном французском языке.
— Джинаривело — твой дедушка?! — спрашиваю удивленно.
— Да, он мой дедушка. — Беначихина смущенно смотрит на меня и не понимает, чему я так рад.
Я подхожу к корзине и делаю вид, что рассматриваю плоды. Полушутя спрашиваю:
— Это все, что послал мне твой дед?
В ее глазах блеснули вызывающие огоньки. Улыбнувшись, она показала великолепные сверкающие зубы.
— Нет, не все, — отвечает, упорно глядя мне в глаза.
— Что же еще?
Беначихина с минуту потешается над моим любопытством, потом отворачивается и показывает на двор.
— Вместе со мной, — говорит она насмешливо, — дедушка прислал мою младшую сестру Веломоди.
В самом деле, у моей хижины, облокотившись о перила, стоит молоденькая девушка. Смотрит на нас и нерешительно улыбается.
— Авиа! Иди сюда! — зовет Беначихина.
Но та не отвечает, покачивает головой и не двигается с места.
Она немного моложе Беначихины, может быть на год, самое большее на два. В отличие от старшей сестры, самоуверенной и сознающей свое обаяние, Веломоди кажется скромным подростком. У нее приятная внешность, но робость производит впечатление какой-то беспомощности.
Беначихина внимательно следит за моим лицом и, вероятно, замечает тень невольного разочарования.
— Смотри! — певуче говорит она, протягивая руки к хлебным плодам. — Две девушки принесли тебе подарок от своего деда — вкусные плоды. Их столько, что будешь пять дней пировать, а ты все еще недоволен!
— А где ты научилась так тонко язвить, рамату? — спрашиваю.
— Не у тебя, великий вазаха!
И, сразу став серьезной, сказала потеплевшим голосом:
— А чего ты хочешь еще?
— Дедушка сказал, что я должен взять все, что он пришлет.
— Тогда бери все!
Случайное движение рукой испугало Беначихину, она одним прыжком очутилась на ступеньках и, как серна, помчалась по двору, разразившись веселым, задорным смехом.
Хочу отблагодарить Джинаривело за его подарок и велю повару Марово положить в корзину сухарей. Задумываюсь, что бы подарить девушкам. Вспоминаю, что в чемодане у меня есть несколько небольших зеркалец. Я вынул два: одно побольше, квадратное, для старшей сестры, другое поменьше, круглое, для младшей. Но, увидев, что Беначихина продолжает стоять посреди двора, а Веломоди тут же, около ступенек, вознаграждаю ее доверие ко мне большим зеркальцем. Второе прошу передать Беначихине.
— Мизаотро! Спасибо! — мелодично говорит Веломоди.
На секунду ее коричневое лицо расцвело нежной улыбкой радости. А в глазах подкупающее тепло, которого трудно было ожидать в таком скромном подростке.
Но довольно о девушках. Они быстро забываются. Меня обрадовало другое. В прочной стене оборонительных рубежей деревни образовалась брешь. У меня появился союзник по ту сторону баррикад. Дорогой, искренний союзник — Джинаривело. Мы с Богданом теперь не одиноки.
Я с благодарностью смотрю на дикие горы, опоясывающие долину, и на чащу, раскинувшуюся на их
