только каким-то образом дать тете Аде знать, что случилось. Когда мы сегодня шли по Пятой авеню, я совсем уж было решилась остаться… — Я сидел рядом с Джулией, она повернулась ко мне лицом и вымученно улыбнулась. — Никогда не предполагала, что смогу сказать что-либо подобное мужчине, но, оказывается, могу. Вы меня любите?
— Люблю.
— И я вас. Чуть не с первого взгляда, хотя сначала и не догадывалась об этом. А Джейк догадался сразу. Что-то такое почувствовал. А теперь я и без него знаю. Что мне делать, Сай? Чего вы хотите? Чтобы я осталась здесь?
На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все основательно взвесить, — и вдруг я понял, что это не нужно, что все уже взвешено. Я сидел и смотрел на Джулию, и она полагала, видимо, что я обдумываю ответ. А я — я мысленно разговаривал с ней.
«Нет, Джулия, — говорил я, — я не позволю тебе остаться здесь. Потому что мы теперь народ, отравляющий самый воздух, которым дышим. И реки, из которых пьем. Мы уничтожаем Великие озера; озера Эри уже нет, а теперь мы принялись и за океаны. Мы засорили атмосферу радиоактивными осадками, отлагающимися в костях наших детей, — и ведь мы знали об этом заранее. Мы изобрели бомбы, способные за несколько минут стереть с лица земли весь род людской, и бомбы эти стоят на позициях в боевой готовности. Мы покончили с полиомиелитом, а американская армия тем временем вывела новые штаммы микробов, вызывающие смертельные, не поддающиеся лечению болезни. Мы имели возможность дать справедливость нашим неграм, но, когда они ее потребовали, мы им отказали. В Азии мы в буквальном смысле слова сжигаем людей заживо. А у себя дома, в Штатах, равнодушно смотрим, как недоедают дети. Мы разрешаем кому-то делать деньги на том, чтобы по телевидению склонять подростков к курению, хотя прекрасно знаем, что принесет им никотин. В наше время с каждым днем все труднее убеждать себя в том, что мы, американцы, хороший народ. Мы ненавидим друг друга. И уже привыкли к ненависти…»
Я остановил себя — ничего этого я ей не скажу. Все это груз, который незачем взваливать на ее плечи. Я спросил:
— Вы бывали в Гарлеме?
— Ну, конечно.
— Вам нравится там?
— Еще бы нет — там очаровательно. Я всегда любила деревню.
— А случалось вам прогуливаться по Сентрал-парку ночью?
— Разумеется.
— Вы гуляли одна, без спутников?
— Да, одна. Там очень тихо…
Бесспорно, эпоха Джулии знала и свои теневые стороны. Бесспорно, семена всего того, что я ненавидел в своем двадцатом веке, были уже высажены и пустили ростки. Но эти ростки еще не расцвели. В Нью-Йорке тех времен люди еще могли лунной ночью мчаться на санях по свежему снегу, могли окликать друг друга, смеяться и петь. В их представлении жизнь еще имела цель, имела смысл; великая пустота еще не наступила. Теперь добрые времена, когда жизнь казалась благом, кажется, прошли безвозвратно. Джулия захватила, быть может, самые последние годы.
— Вам надо вернуться, Джулия, — сказал я, взяв ее руки в свои. — Поверьте мне — ведь я люблю вас. Вам нельзя оставаться здесь.
Она помолчала, потом ответила медленным кивком.
— А вы, Сай? Вы тоже вернетесь?…
Сама мысль о возвращении принесла мне радость, я не сумел скрыть эту радость, и Джулия улыбнулась. Но вслух мне пришлось сказать:
— Не знаю. У меня здесь есть кое-какие дела, которые непременно надо уладить…
— И главное — вы не знаете, сможете ли вы прожить с нами всю жизнь, ведь правда?
— Да, я хотел бы увериться, что не делаю ошибки.
— Конечно. Ради нас обоих. — Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, потом она заявила:
— Я вернусь сегодня же. Сейчас. Иначе я стану умолять вас вернуться вместе со мной. А уйти навсегда из своего времени — такое решение если уж принимать, то наедине с собой.
Тут она была, безусловно, права.
— А вы сумеете вернуться без моей помощи?
— Думаю, что да. Сюда, в будущее, какое и во сне не приснится, я сама попасть не могла бы: это вы перенесли меня. А свое время я вполне себе представляю, ощущаю его, знаю, что оно существует, — знаю гораздо лучше, чем вы, когда впервые перенеслись к нам…
В мозгу у меня молнией вспыхнули опасения, о которых я совершенно забыл, — так далеко они отстояли от этой комнаты, от этого века.
— А Кармоди?! Вы не можете вернуться, Джулия! Кармоди вас…
— Ничего он мне не сделает. — Она уверенно качнула головой.
— Помните, что я делала, когда за нами приехал инспектор Бернс? Вы читали внизу, в гостиной, а я…
— Вы были наверху.
— Вот именно. В комнате Джейка. Складывала его вещи в чемодан. Я как раз заворачивала его ботинки, когда услышала, что меня зовут. Сегодня днем меня вдруг, без всякого повода, осенило. Помнится, я подняла ботинки с полу, и тут зазвонил входной звонок. Я тогда обратила внимание на каблуки. Гвозди на них образовали узор — девятиконечную звезду, вписанную в окружность. Понимаете, Сай, это Джейк спасся от пожара, вовсе не Кармоди! Это Джейк сидел в доме Кармоди, весь покрытый бинтами. И кипящий ненавистью.
И я понял, что это правда. Я понял наконец, что произошло.
— Бог мой, Джулия! Значит, он каким-то образом выбрался из огня. Весь обожженный, но в голове у него уже созревал план. Он отправился, я уверен, прямиком к дому Кармоди, встретился с его вдовой, и — представьте себе только! — они тут же договорились. Без Кармоди она потеряла бы все свое состояние — вот Джейк и стал Кармоди. Когда мы видели ее на благотворительном балу, она уже знала, что муж ее утром погиб, она уже вступила в сделку с убийцей! Бывало ли от начала времен, чтобы кто-нибудь жаждал денег и власти больше, чем эти двое? Вот уж действительно подходящая пара!..
— Чему вы улыбаетесь?
— Разве улыбаюсь? Я и не заметил. А если улыбаюсь, то, пожалуй… это нелегко объяснить, но улыбаюсь я тому, что Джейк такой отпетый негодяй! Я, кажется, в жизни не употреблял подобного выражения, но к нему оно подходит как нельзя лучше. Он негодяй в каждой своем поступке. Ну и, кроме того, он человек своего времени. Улыбаюсь я еще и тому, что, несмотря на все свои грехи, он мне чем-то нравится. Старина Джейк, переодетый под Кармоди, наконец-то он очутился на Уолл-стрит. Надеюсь, на бирже ему повезло…
— Воистину, — сказала Джулия, — он был проклят. Хочу думать, он нашел свое счастье, а впрочем, вряд ли. — Она, конечно, не поняла меня: для нее в слове «негодяй» не слышалось никакой нарочитости, никакой сценической условности.
— Но теперь он не сможет причинить мне зла. Я знаю, кто он, и как только он поймет, что я это знаю, я окажусь в безопасности. И вы… вы тоже, если вернетесь.
Она резко встала и пошла в спальню переодеться.
Я отвез Джулию на такси. Уже совсем стемнело, она откинулась на спинку сиденья, и никто, кроме шофера, не видел, как она одета. Остановились мы за полквартала от цели, метрах в двадцати от ближайшего фонаря. Я расплатился, и Джулия под руку со мной быстро пошла к гигантскому гранитному основанию Манхэттенской башни Бруклинского моста.
Добравшись до самой густой тени, я взял ее руки в свои и посмотрел на нее долгим взглядом. В своей длинной юбке, пальто и капоре, с муфтой, свисающей на шнурке с запястья, она выглядела превосходно — точно так, как и должна выглядеть Джулия.
— Я хотел бы вернуться вместе с тобой. Я хотел бы остаться с тобой на всю жизнь, но…
— Я понимаю.
