и посмотрел на голые деревья на фоне ночного неба, парк вокруг меня выглядел неизменным. Но я с абсолютной уверенностью знал, в каком я времени, и едва вышел из парка на Пятую авеню, как мимо меня неспешно протарахтел фургон для доставки продуктов: усталая лошадь брела, низко опустив голову, а на задней оси болтался керосиновый фонарь.
Я повернул к югу и двинулся по узенькой, тихой Пятой авеню, застроенной по обеим сторонам жилыми особняками. Шел я долго, ни о чем особенно не думая, скорее вслушиваясь в собственные ощущения. Постоял у железной оградки Грэмерси-парка, глядя через улицу на высокие освещенные окна дома N19. Кто-то промелькнул в окне первого этажа — я не разобрал кто. Я совершенно продрог, ноги у меня онемели, но входить я не стал, а зашагал прочь.
Миновав Мэдисон-сквер, я направился по Бродвею вверх вдоль Риальто, театрального района города. Улица здесь была запружена свежевымытыми, полированными экипажами, а тротуары — толпами народа. Добрая половина встречных была в вечерних туалетах, в воздухе висел возбужденный гомон, радостное предвкушение развлечений и зрелищ.
Но я оставался вне этого праздника. Я быстро шел мимо освещенных театров, ресторанов, великолепных гостиниц, пока не добрался до отеля «Гилси» между Двадцать девятой и Тридцатой улицами. Там, в киоске у входа, я купил длинную сигару и бережно засунул ее в нагрудный карман сюртука. Затем пересек Тридцатую улицу и задержался перед театром, который выглядел, да и на самом деле был с иголочки новым: театр Уоллака. Рекламные щиты по обе стороны двери огромными буквами оповещали, что сегодня дают спектакль «Как делать деньги». В двух шагах впереди меня мужчина, опиравшийся на трость с серебряным набалдашником, сложил шапокляк и распахнул дверь, пропуская вперед молоденькую спутницу. Я последовал за ними и очутился в ошеломляюще роскошном вестибюле, среди вишневых и синих бархатных обивок, золотых и серебряных орнаментов, блеска темного полированного дерева и сияния вычурных канделябров. Лестницы по обе стороны вестибюля одинаковыми полукружиями вели наверх, на балкон.
Подойдя к кассе, у которой выстроилась небольшая очередь, я ознакомился с расценками на билеты, потом вновь выглянул на улицу сквозь застекленные двери. Женщины, которую я поджидал, еще не было. Я стал в сторонку у стены; минуты шли за минутами, и вот она появилась — согбенная, седая, с трудом волочащая ноги, в мужском пальто без пуговиц, завязанном на поясе веревкой, в ботинках, разлезающихся по бокам, и с грязной тряпкой на голове, замотанной наподобие платка. В руке она несла корзинку, на две трети наполненную блестящими красными яблоками. Остановившись посреди тротуара, она завела бесконечную хриплую попевку:
— Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, леди и джентльмены, не зевайте, покупайте! Яблоки, отборные яблоки! Не проходите мимо тетушки Мэри! Кому яблоки?
На моих глазах трое или четверо протянули ей по монетке, но яблоко взял лишь один — и тот не подумал заходить в театр, а прошел мимо. Без конца подъезжали экипажи, высаживали новых и новых зрителей. Очередная карета высадила целую семью: бородатого папашу с рубиновой булавкой в крахмальной манишке, улыбчивую мамашу в розовом платье с серой пелериной и двух дочерей, одну лет двадцати, другую еще моложе. Девушки несли свои пелеринки перекинутыми через руку, поводя обнаженными плечами; на старшей было серое платье с оторочкой из розовых бантиков, на младшей — прелестное, без всяких украшений бархатное платье цвета весенней листвы. Отец открыл перед своим семейством дверь, дочка поблагодарила его улыбкой; и впрямь она была очень мила.
В вестибюле они встретили знакомых и остановились красочной группой, болтая и смеясь. Меня подмывало подслушать из болтовню, но я не мог покинуть свой пост: я следил за тетушкой Мэри, знай себе тянувшей одну и ту же попевку. И не прошло и минуты, как появился он, в вечернем костюме, гладко выбритый, за исключением усов, очень высокий, стройный, красивый молодой человек лет двадцати пяти. Ловко проскользнув сквозь толпу на тротуаре, он остановился возле торговки яблоками. Дверь рядом со мной беспрерывно открывалась, и я услышал слова, которые, мне казалось, знал наизусть:
— На, держи, Мэри. На счастье тебе и мне!..
В руке у старухи тускло блеснула золотая монета. Мэри остолбенело уставилась на монету, потом на него:
— Благослови вас бог, сэр. Благослови вас бог!.. — воскликнула она, и я повторил беззвучно почти в унисон с ней:
— Этот день принесет вам счастье, попомните мое слово!..
Я бросил быстрый взгляд через левое плечо. Семья прощалась со своими знакомыми и понемногу двигалась к лестнице, ведущей на балкон. А мужчина, которого я приметил, шел крупными шагами в сторону моей двери и вот уже протянул руку, чтобы открыть ее… Одной рукой я потянулся за сигарой в нагрудном кармане, другой распахнул перед ним дверь.
— Извините, сэр, — произнес я с улыбкой, загородив ему дорогу, — у вас не найдется прикурить?
— Прошу вас.
Он достал спичку, поднял ногу, чиркнул спичкой о сухое место на подошве и поднес потрескивающий огонек к моей сигаре, загородив его от ветра свободной рукой. С тяжелым сердцем я пригнул голову, не смея взглянуть ему в глаза, и раскурил сигару.
— Спасибо.
Уголком глаза я видел лестницу — девушка в зеленом платье поднималась наверх.
— Пожалуйста.
Он погасил спичку, шагнул мимо меня в вестибюль и огляделся. Но той, что должна бы обратить на себя его внимание, там уже не было. На лестнице в последний раз мелькнуло бледно-зеленое бархатное платье — он, верно, и не заметил этого.
Вынул из кармана белой жилетки свой билет, пересек вестибюль и скрылся в фойе партера.
Я свернул с Бродвея в какой-то темный переулок, засунув руки поглубже в карманы пальто и ощущая легкий озноб при мысли о том, что, надумай я вновь — нет, я, конечно, никогда не сделаю ничего похожего, — войти в огромное складское здание под вывеской «Братья Бийки», я обнаружу там лишь шесть бетонных этажей, набитых всяким хозяйственным барахлом, и ничего больше. А если вдруг через армейскую справочную службу стану разыскивать некоего майора по имени Рюбен Прайен, то может, и разыщу его, бывшего регбиста, крепыша с обаятельной улыбкой. И будет он сидеть в своей аккуратной форме цвета хаки за каким-то неведомым столом, и будет искренне, с сознанием собственной правоты, разрабатывать бог весть какие еще бредовые планы. А я для него окажусь совершеннейшим незнакомцем.
Доктору Данцигеру по телефону я обещал остановить их. В сущности, я лишь повторил, как обещание, свое решение, принятое еще в тот день, когда спорил с Рюбом Прайеном и Эстергази. Только что, в вестибюле театра, я сдержал свое обещание. И мужчина — сходство было очень заметным, — который должен бы стать отцом Данцигера, и девушка в зеленом, которая должна бы со временем стать его матерью, уже никогда не станут ими.
Однако все эти мысли теперь не имели ни малейшего отношения к моему времени. Теперь они относились к отдаленному будущему. Я нащупал начатую рукопись в кармане пальто и посмотрел новыми глазами на окружающий меня мир. На мой мир. На ряды домов из бурого песчаника, освещенных газовым светом. На ночное зимнее небо. Что и говорить, и этот мир тоже несовершенен, но — я вздохнул полной грудью, и легкие ощутили колкую прохладу, — воздух тут еще чистый. И реки еще чистые, какими были от начала времен. И первая из ужасных войн, развративших человечество, начнется лишь через несколько десятилетий…
Я выбрался на Лесингтон-авеню, повернул на юг и зашагал к желтым огонькам, мерцающим впереди, к дому N19 на Грэмерси-парк.
