плечами. — Тогда бы я остался здесь навсегда и ни о чем больше не заботился. А теперь, Джули, меня терзает беспокойство: что еще натворил Рюб с Проектом? Что он еще затевает? Получается, что я вроде бы должен отправиться туда и выяснить…
Она перегнулась ко мне через стол, потом откинулась назад, сохраняя на лице приветливую гримаску, и мягко произнесла:
— Тогда ступай. Чтобы скорей разделаться со всем этим. Но возвращайся, слышишь?..
— Дом, — вдруг подал голос Вилли.
Сынишка сидел на полу, опершись спиной на стену и вытянув ноги, и листал книжку с картинками. Книжка была напечатана на особо прочной льняной бумаге. Теперь он касался поочередно каждой картинки пухленьким пальчиком и выговаривал или пытался выговорить соответствующие слова. Он успешно, как только мог, двигался к тому, чтобы научиться читать. Он был забавен, и мы с Джулией, как водится, улыбнулись ему и друг другу: как-никак этот маленький увалень был нашим произведением.
— У меня может и не получиться, — признался я.
— Как? Это еще почему?
Она с силой впилась в вафлю вилкой.
— Недели две назад я был в Центральном парке. Зарисовывал лодки с лебедиными шеями на носу для последнего номера.
— Да, конечно. Я хочу сохранить этот рисунок и повесить в рамке на стену.
— Он и впрямь вышел неплохо. Но пока я слонялся там, вблизи «Дакоты», стемнело, и я поднял глаза на окна своей прежней квартиры. Я всегда так делаю.
— Я тоже. Недавно мы были там с Вилли, и я показала ему твои окна.
— Но ты же не говорила ему…
— Разумеется, нет. Просто сказала, что папа когда-то жил в этом доме.
— Но на сей раз окна были освещены. В квартире живут, и ее нельзя использовать как «калитку».
— Неужели нет других свободных квартир?
— Не поможет. А если в двадцатом веке квартира заселена? Тут не угадаешь, Джули. Для возвращения туда я должен отыскать новую «калитку». Иное место, существующее в обоих временах…
— Ты мне объяснял, Сай, много раз объяснял.
— Видишь ли, Эйнштейн утверждал…
— Не хочу я больше слышать ни про Эйнштейна, ни, про «калитки», ни про что-то подобное вообще!
— А, ведь он уже родился…
— Кто?
— Эйнштейн. — Она закрыла уши ладонями. Я не мог и не захотел удержаться от новой улыбки. — Только подумай, он уже живет где-то в Германии. Все еще ребенок, конечно. Может, ровесник Вилли. И в этот самый момент тоже играет во что-нибудь, хотя, наверное, ему уже приходят в голову мысли, которых нам не понять. Не исключено, что сейчас он тоже смотрит в книжку и говорит: «Дом» — только по- немецки.
— Хочешь еще вафлю?
— Мне надо идти…
Я отставил стул, и Джулия встала, подхватила Вилли и понесла его к окнам, которые выходили на фасад, чтобы он мог помахать мне на прощанье, — ритуал, который был мил в равной мере ему и мне. Сегодня я не пошел на работу пешком: спускаясь по ступенькам, я сразу приметил на другой стороне Грэмерси-парка свободный кэб и решил взять его. Повернулся, махнул рукой — Вилли улыбнулся мне из-за стекла. Потом я уверенно подошел к кэбу — на голове котелок, на плечах коричневый сюртук — и приказал:
— К редакции «Лесли»! — Чуть выждал: знает ли извозчик, где это? Оказалось, знает; тогда я залез в кэб, а он перегнулся назад, чтоб убрать из-под моих ног мешок с овсом для лошади. — Езжайте по Бродвею, — добавил я и откинулся на сиденье.
Мне нравятся кэбы. Они не очень комфортабельны — листовые рессоры слишком жесткие, и в движении, довольно равномерном, все же ощущаются чуть заметные толчки лошадиной поступи. Некоторым это не по душе, но меня нисколько не раздражает. Кэбы иногда бывают грязными, даже вонючими. Однажды нам с Джулией после театра попался такой «ароматный», что пришлось немедленно выйти. Но этот кэб был в полном порядке, и когда дверцы мягко захлопнулись, я испытал ощущение уюта и покоя.
День выдался тусклый, без солнца, вместо неба — равномерно серый, почти белесый полог, на земле — легкий снежок. Серая мгла висела над городом уже целую неделю, зато и холодов не было. Мы повернули на запад по Двадцатой улице. Я задумался и наконец признался самому себе, что боюсь возвращаться в свое родное время. Боюсь узнать, что стало с Проектом, какие ужасные катаклизмы я так и не сумел предотвратить. «Оставайся здесь, здесь, — стучало в мозгу, — то, чего ты не знаешь, повредить тебе не может…»
Вниз по Четвертой авеню… через Юнион-сквер… на запад по Четырнадцатой улице… и вот мы на Бродвее. Не самый быстрый маршрут утром в будний день, но мне нужно было побыть наедине с собой. Мы ехали по Бродвею, движение становилось гуще и гуще — ничего не поделаешь, час пик, — и в районе церкви Святой Троицы возникла пробка.
Затор был просто огромен из-за снега и множества конок, которые недавно добавились к бродвейским омнибусам. Сцепы из трех-четырех вагонов замерли — лошади стояли понуро, помахивая хвостами, кучера били в свои колокола, но тронуться все равно не могли. Такое нынче случалось нередко, потому что вагоны, прикованные к рельсам, были не способны объехать препятствие, подобно омнибусам. Старая улица стала слишком тесной; я своими глазами видел, как то один, то другой омнибус сворачивал с Бродвея, предпочитая сделать крюк вокруг квартала, лишь бы обойти очередную пробку. Высунувшись из кэба, я увидел, что впереди нас телега, груженная пустыми бочками, пробовала объехать застрявшую конку, но уперлась в доставочный фургон, пытавшийся сделать то же самое, но в противоположном направлении. Оба возницы, привстав, вели себя обычным образом — орали благим матом и замахивались друг на друга кнутами. Осадить назад что телегу, что фургон — дело нелегкое, и ни одному из них уступать не хотелось. Сквозь снегопад я видел вереницы застывших конок — когда-то они привлекали меня, а теперь подумалось, что на Бродвее они определенно ни к чему.
Сидеть и ждать, чем все это кончится, я уже не мог: через восемь минут я должен был явиться на работу. Пришлось распахнуть дверцу и сойти. Стоимость проезда от Грэмерси-парка до редакции я знал назубок и вручил извозчику полную сумму, да еще добавил, как положено, десять процентов на чай. Однако он не поблагодарил, и я понял: ему теперь торчать здесь без седоков — кто же станет нанимать экипаж, пока дорога не освободится? Я достал мелочь, дал ему еще десятицентовую монету и на сей раз услышал «спасибо». До редакции оставалось два квартала. Я пошел пешком.
В это утро, в толпе других пешеходов, до меня наконец дошло то, что я исподволь, неохотно осознавал уже год или чуть поменьше: нижняя часть Бродвея попросту безобразна. Сначала, впервые выйдя на Бродвей девятнадцатого века, я этого не видел, был просто не способен увидеть. Тогда буквально все — любой дом, любой человек, каждый услышанный звук — приводило меня в трепет. И по нижнему Бродвею я ходил так же, как по любой другой улице, восторгаясь тем, что я здесь. Довольно скоро — скорее, чем можно было бы ожидать, — здания, обрамляющие улицы, перестали мне казаться старыми. Одно-два из них я припоминал в своем родном времени — они дожили до конца двадцатого столетия, хотя там-то выглядели устаревшими и даже неуместными. Но здесь здания, которые я некогда считал старыми, возводились у меня на глазах; ирландцы — подносчики кирпичей карабкались по лестницам все выше, до пятого или шестого этажа, и вокруг стоял запах свежей штукатурки. Да и те дома, что уже были построены, поднялись совсем недавно, пять — десять лет назад. Здесь они выглядели новыми, выглядели вполне современными — да ведь так оно и было!
Однако нынче утром они' показались мне еще и безобразными — и это тоже было так и не иначе. Вбитые друг к другу впритык, стена к стене, чересчур высокие для узеньких участков, которые покупались и застраивались поодиночке; крыши, не согласованные по высоте с соседними, торчали как сломанные зубы. Да и улица была слишком узкой, а теперь сделалась еще уже из-за намертво врезанных в нее рельсов
