цифр, «Д, 17 дек. 1918 г.». Потом следовали еще пять-шесть Морли, отмеченные буквой 'Д'; я догадался, что это сокращение слова «демобилизован». Далее — «Морли, Кэлвин К.», его личный номер, и — «П, 11 июня 1918 г.»… «пропал без вести»… И тут я понял наконец, что это за список, и руки у меня начали мелко трястись, бумага дрожала в руках, в глазах все расплывалось — я не хотел, Господи, не хотел смотреть, но не смог отвести взгляда и все-таки прочел последнее имя в списке, как раз над краем обрыва. Это был он — 'Морли, Уильям С. ('С' значит «Саймон»), его армейский личный номер, и — «У, 2 дек. 1917 г.». Убит. Перед самым Рождеством! — завопил в моем мозгу беззвучный голос. И я поднял глаза на Рюба — он терпеливо ждал с тенью безнадежного отчаяния на лице. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он разразился умоляющей речью:
— Вы должны были узнать это, Сай, да вы и сами захотели бы знать, верно? Ведь верно? Это же не подделка, не подумайте, все настоящее. Это правда, Сай.
Я и сам знал, что это правда и что в один миг все изменилось, что я отправлюсь — должен отправиться! — в Нью-Йорк 1911 года и осуществить безумную идею, которая могла прийти в голову только Рюбену Прайену.
— Ничего, — сказал я, — я вас не виню. Вы тут ни при чем. Совершенно ни при чем. Сукин вы сын.
27
В мае 1911 года не было никаких трудностей с покупкой билета первого класса на «Мавританию» в конторе «Кунард Лайн» на Нижнем. Бродвее. В следующем месяце — возможно, но сейчас свободных мест оказалось много. У меня еще оставалось время, чтобы там же, на Нижнем Бродвее, пополнить свой гардероб — я купил рубашки, белье, ботинки, брюки, куртку с поясом и кепи для прогулок на палубе, даже вечерний костюм и в довершение ко всему два кожаных чемодана. А затем взял такси и поехал к пирсу
Лайнер шел по Гудзону — ни малейшей качки, скольжение гладкое, словно бильярдный шар катится по войлоку, — и я в своей каюте распаковывал вещи, поглядывая в иллюминатор, за которым стремительно уходил назад казавшийся таким близким город. И когда я вышел на прогулочную палубу в своем франтоватом, с иголочки дорожном наряде, мы уже миновали оконечность острова Манхэттен, позади остался плавучий маяк Амброз, и перед нами лежало бескрайнее открытое море.
В семействе трансатлантических лайнеров «Мавритания» была любимейшим детищем. Франклин Рузвельт говорил о ней: «Меня всегда восхищали ее изящные, как у яхты, очертания, ее гигантские красные с черной каймой трубы, весь ее внешний вид, дышавший мощью и породистостью… Если и был когда- нибудь в мире корабль, обладающий тем, что зовется душой, это, несомненно, „Мавритания“… У всех кораблей есть душа, но с душой „Мавритании“ можно было разговаривать… Как говорил мне капитан Рострон, „Мавритания“ обладала манерами и статью высокородной дамы и держалась соответственно». В Смитсониевском институте, если хорошенько поискать и порасспрашивать, можно найти собственноручно изготовленную Ф.Д.Р. модель его любимой «Мавритании».
На борту океанского лайнера делать совершенно нечего, да и незачем. Поднявшись на борт, человек вновь становится ребенком, о котором заботятся мама и папа. Он переодевается по нескольку раз на день. Поднимается наверх и долго прохаживается по прогулочной палубе, считая всплески волн, вдыхая совершенно чистый морской воздух и чувствуя, как освеженная кровь веселее струится в жилах. Потом он устраивается посидеть в шезлонге, и стюард приносит ему бульон, на который он и не взглянул бы на суше — но здесь ему этот бульон нравится. На борту он и принц и пленник, потому что передумать и уйти отсюда уже невозможно. Он уже здесь и никуда не денется, никуда не сможет деться, но эта новизна ощущений, когда ничего не нужно решать самому и ни о чем не надо заботиться, порождает у него чувство небывалой свободы, и он всецело отдается удовольствию быть объектом чужих забот. Он проводит долгие часы в шезлонге, и когда стюард укутывает ему ноги теплым одеялом, подтыкая края со всех сторон, человек благодарит слугу с улыбкой почти что слабосильного калеки. Толстенная книга, которую он взял с собой в дорогу или отыскал в корабельной библиотеке, так и остается лежать нераскрытой рядом с шезлонгом, а человек между тем часами смотрит на море или болтает с соседом.
Ничегонеделание занимает все свободное время. Я бродил по лайнеру, отдыхал в огромных залах, которые видел еще в ту ночь, когда отплыл Арчи. Сквозь великолепные сводчатые потолки из узорного стекла теперь проникал рассеянный свет открытого моря. Эти величественные чертоги принадлежали теперь только нам, немногим избранным, в них не было многолюдных толп — только мы.
Нас кормили потрясающими блюдами, всевозможными деликатесами — «Мавритания» гордилась разнообразием корабельного рациона, и ей было чем гордиться. С палубы этого чудесного корабля океан представал таким, каким я никогда не видел его прежде. Я плыл в этой стихии, я стал ее частью, я существовал в ней. И я любил океан: здесь я увидел воочию, что линия горизонта — неизменный круг и мы неизменно находимся в его центре. Я видел мелькание отдаленных волн, видел, как они катятся к нам и уходят прочь, видел стайку дельфинов, беспечно резвившихся на поверхности океана и то и дело исчезавших в глубине.
Ничегонеделание занимает все время, какое только есть в мире. Порой по часу, а то и больше я стоял на корме «Мавритании», опершись о поручни, и смотрел, как за лайнером бесконечно тянется пенный след. В этом зрелище — обширная слепяще зеленая дорога, по которой мы только что прошли, — была та же колдовская притягательность, что бывает, когда смотришь на пляску огня в камине. Лопасти глубоко, очень глубоко сидящих винтов, каждый размером побольше маленького дома, бесконечно перелопачивали зеленую воду с такой мощью, что пенный след за кормой никогда не уменьшался. Он всегда тянулся, насколько хватал глаз, и еще дальше — долгая дорога, по которой шел и шел наш лайнер. Время от времени в этой пенной линии вскипал завиток, и тропа, проложенная в океане, изгибалась то влево, то вправо — это рулевой слегка поворачивал исполинский руль, следуя бесконечным мелким поправкам нашего курса.
Я разговаривал с людьми, которые стояли, опершись о поручни, рядом со мной. Или сидели в соседних шезлонгах. Или — на соседних табуретах в баре. И конечно же с теми, кто оказался моими соседями в громадной столовой. И я скоро, очень скоро и безо всякого труда влюбился в «Мавританию».
Однако сразу после завтрака в наш последний день в море все изменилось и для меня, и для прочих пассажиров — реальный мир снова властно завладел нами. Мы говорили о времени прибытия, о портах назначения и своих планах; и когда на море началось волнение, пришлось сбросить скорость и сообщили, что мы прибудем в Ливерпуль с опозданием, когда уже совсем стемнеет, пассажиры начали роптать.
Наконец «Мавритания» бросила якорь в Мерси, рядом с ливерпульскими доками — то ли глубина там была недостаточной для такого гиганта, то ли был отлив, я так и не узнал, — и пассажиры, плывшие в Ирландию, столпились у поручней, наблюдая, как их недавние спутники отчаливают от борта в корабельных шлюпках.
А в четверть одиннадцатого, после того как был выгружен наш багаж, мы спустились по освещенному прожектором «Мавритании» трапу из открытого люка почти над самым морем на палубу двухвинтового парохода «Героик», узкого изящного морского парома с одной-единственной трубой. По совету стюарда я взял каюту: море бурное, да и в темноте с палубы все равно ничего не разглядишь.
Море было и впрямь бурное. Спал я хорошо, вот только часто просыпался: пароход переваливался с боку на бок, то кормой, то носом зарываясь в волну на скорости в восемнадцать узлов. Совсем рядом, за переборками, грохотало море. Ночью кто-то возле моей каюты сказал что-то вроде: «Стомэн», и я сообразил, что мы проходим мимо острова Мэн, но мне это было безразлично.
Когда посветлело, где-то около половины шестого утра, я вышел на палубу; шли мы теперь гораздо спокойней, потому что пароход тащился, пыхтя по надежно укрытому от волнений открытого моря Белфастскому заливу — устью реки Лаган, как сообщил мне один из пассажиров, ирландец. В шесть с небольшим мы уже были у доков Дунбар, но швартовка заняла некоторое время, и я стоял на палубе, разглядывая ту частичку Белфаста, которая была видна отсюда, — смотрел на сараи, на очертания горы в небе, на трубы, из которых уже тянулся дым, на башню с часами — словом, на город, самый настоящий город с четырьмя сотнями тысяч жителей.
На широкой пристани нас ожидали кэбы — думаю, их можно были так назвать. Рессорные двуколки, запряженные пони, одни открытые, другие с поднятым верхом, — и ни одного автомобиля. Тех, кто направлялся в отель «Грэнд-Сентрал», ждал омнибус — по мне, он смахивал на сильно вытянутую почтовую карету в четыре окна, запряженную парой лошадей. Носильщик в униформе погрузил на крышу мой багаж и
