становилась сырой, тяжелой и долго не просыхала даже у костра. В струги коварно просачивалась вода, и от нее стыли ноги.
Ермак не сдавался. Два дня плыли казаки по Серебрянке, и все мельче и мельче становилась она. Наконец, струги, шаркнув по каменистому дну, безнадежно остановились.
— Кажись, дальше нет ходу! — мрачно высказался Мещеряк. Его круглое рябоватое лицо выражало уныние. — Опять как на Сылве!
— Погоди каркать! — остановил его Ермак. — Выйдем на волок!
Казаки попрыгали в ледяную воду с остолопьями в руках. Надрываясь, они подсовывали колья под днища стругов, пытаясь их сдвинуть. Грузные струги еле-еле раскачивались: они прочно легли на каменное ложе.
А вода била, хлестала, шальная струя ревела и злилась на переборах. Ермак задумался.
— Погоди, осилю, бесноватая! — наконец сказал он. — Браты, тачай паруса лыком в одно полотнище.
— Хоть и велик будет парус, а не сдвинуть ладей! Если вот разве… А что, коли речку перегородить? — спросил вдруг Иванко Кольцо.
— Вот-вот, об этом я и подумываю, — живо отозвался Ермак. — Браты, тащи полотнище за корму, перегораживай реку!
Угрюмая падь огласилась бодрящими выкриками:
— Давай, заходи, крепи! Э-ге-гей!..
Вода рвалась из-под скал, бурлила, кипела, но казаки крепко держали полотнище и с натужными криками и руганью перехватили реку. И сразу у плотины упруго вздулась вода, струги вздрогнули, закачались и поплыли.
Казаки шумно вздохнули:
— Ох ты!
На берегу, под кедром, стоял Ермак и пристально следил за работой. Хантазей вместе с казаками впрягся в лямку. От усердия он выбивался из сил, но тянул бечеву. Атаман остался доволен, спустился к воде.
Шаг за шагом, с великим упорством, казаки отвоевывали путь стругам. Много раз перегораживали Серебрянку парусами. Она сварливо ворчала, двигала в ярости придонные камни, но перед казацкой преградой останавливалась и, каждый раз отступая, поднимала и несла струги вперед.
Река, постепенно мелея, незаметно превратилась в узкий ручеек. Задули холодные ветры. Хантазей подставил лицо ветру, принюхался и сказал Ермаку:
— Батырь, зима с Тельпоз-Иес летит. Вот-вот падет снег.
И верно, скоро замелькали снежинки. Атаман спросил вогулича:
— А где Тагил-река? Не соврал?
Хантазей спокойно ответил:
— Тагил скоро, но надо идти без лодка.
Ермак обдумывал… Ветер рвал и метал. Густел снег, струги стояли на темной воде.
«Ожидать зиму у волока придется!» — решил Ермак и повелел созвать казачий круг.
Гамно, буйно шел совет. Кричали казаки разное. Одни звали:
— Чего ждать? Обгоним зиму! В Сибирь. На Туре хлебно, зимовья готовые…
Другие утверждали:
— Сибирцы хлеба не сеют. Что там нас ждет, — неведомо. Допустим, и волок осилим, а дале что? Сибирские реки замерзли, как поплывешь?
Третьи насмехались:
— Зимовье ставить удумали! Сылву забыли! Хватит с нас! Вертай назад!
Все поглядывали на Ермака, ждали его слова, а он молчал. Иван Кольцо притих, — знал, испытывает батька дружину, кто куда тянет? Сдержанно вели себя и другие атаманы, думали: «Впереди — тьма, и позади беда. О чем гадать?».
И тут сорвался Дударек, закричал бараном:
— Не пойду в Сибирь, и тут не зимовать. Голы, босы, пузо от нечисти расчесали. Ин, сыплет белая гибель! Завел нас вогулич на смерть. Дай смахну башку гаду! — он выхватил из ножен саблю, но поднять ее не успел. Ермак схватил его за грудь так, что у Дударька дух захватило.
— Крови захотел? За честный труд вогулича рубить? — тихо, но угрожающе спросил Ермак. — Кричишь, — голы, босы… А мы все не в трудах живем, не из одного котла нужду хлебаем?..
— Не хочу погибать! Помирай сам, — словно огнем охваченный, кричал Дударек, злобно оскалив зубы.
— Э-вон куда метнул. Ну…
Ермак кулаком саданул горлопана в грудь. Тот, корчась, попятился назад и пал на землю. Завопил:
— Браты, что это?..
Никто не шевельнулся, не сказал слова в защиту Дударька.
— Гляди, другой раз не верещи! Удумаешь мутить, пеняй на себя. Губить войско не дам. — Ермак возвысил голос: — Браты, идет зима, отступать нам не гоже. Еще шаг, и мы на волоке, а там Сибирь. Чую, на верном пути стоим. Вон мысок, за ним падает ручьишко Кокуй. Тут и поставим город. Что скажете, браты?
— Любо, батько! Переждем тут до весны!
Иван Кольцо скинув шапку, тряхнул кудрями:
— Верим, батька, как сказал. И я чую — верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагилки-реки.
— Пусть ведет! А городок тут ставить! — заорали сотни глоток.
— Ставить тут! — подхватили другие.
Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:
— Прости, погорячился малость, — виновато сказал он вогуличу.
Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:
— Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…
Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.
Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо посложили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.
По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:
— Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!
Ермак заявил:
— Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.
Вогул тяжело вздохнул:
— Ох, батырь, не скоро верить будут…
Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем — карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые сполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим В первый раз Ильин прибежал и завопил:
— Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!
Ермак захохотал:
— Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.
— Рылом не вышел, — пробасил Савва. — Сей хват их в первом царевом кабаке споит.
— Нам ангелы не ко времени, — сказал Гроза. — Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!
