неподвижно; по стругам летел наказ:
— Беречь зелье. Грести изо всех сил!
Эх, кипело казачье сердце: выбраться бы из стругов да погулять с сабелькой! За долгую зиму застоялась кровь. Но крепко взнуздал волю атаман, ух и крепко!
Так гребли, так старались, что дымились уключины, жгучий пот, как капли вара, падал на днище, а впереди стругов седыми усищами разбегалась волна.
Мыс крутой витухой далеко загнулся, и струги, уйдя от одной беды, наскочили на другую.
Епанча повел всадников вперед, наперерез, к узкой стремнине, где стрела пронесется, — пронзит, над Турой.
Вот и струги, не бьют больше в бубен, — не шаманят русские, и замолкли литавры. С крутого яра все видно.
— Погибнешь теперь, шайтан-голова! — князь туго натянул тетиву и пустил граненую стрелу. Будто в ответ забил барабан, и струги замедлили ход.
Рядом с Епанчой, поднимая руки к небу, завыл абыз:
— Аллах вар… Аллах сахих…
Истошно завопили уланы:
— Алла! Алла!
Не сходя с коней, всадники стали бить из луков, иные из них бросали с яра копья. Пронзили золоченую хоругвь, даренную Строгановыми, троих ранили.
Ермак надвинул шелом поглубже и крикнул раскатисто:
— Бей огневым боем. Пищали, пушки! Э-гей!
Высокий пушкарь Петро с горящим фитилем склонился к пушке:
— Давай, матушка!
Казаки приложились к пищалям, и вмиг проснулись суровые, мохнатые берега. Пошел сухой треск, полыхнуло огнем, загрохотало громом, и заклубился дым. От пушечных ударов качнулись струги, заплескалась волна о берег, и гулкое эхо раскатилось по лесам и реке. С яра метнулся десяток татар, — и сразу в омут! На воде расплылись рыжие пятна крови. Епанча пришпорил черногривого, тот вздыбился было, заржал, но сразу рухнул и стал от боли взрывать копытами землю. Свинец угодил ему в пах.
Уланы подхватили князька и вывели из опасного места. Он сжал руками голову и заметался:
— Огнем жгут! Гром слышу, а стрел не вижу. Алла!..
Задние теснили передних, а с ладей снова ударил пищальный огонь. Абыз стонал от ужаса, орал:
— Шайтан, шайтан!..
Застыли сраженные насмерть, бились на земле покалеченные. Орда дрогнула. Через поле бежали обезумевшие, крича:
— Горе нам, горе!..
Князьку подвели свежего конька, он вскочил в седло и, не оглядываясь, помчал по дороге. За ним понеслись уланы, врассыпную побежала орда. Кидали на землю луки, саадаки. Злой, с тяжелым подбородком, татарин бросил вслед князьку копье:
— Тьфу, крыса, не увел от беды. Пусть твоя печень вывалится! — Завидя вопящего абыза, накинулся на него: — Заткни глотку, старый баран, или я тебя отошлю к аллаху!
Абыз вскинул на него глаза, хотел что-то выкрикнуть, но вдруг смолк и смиренно побрел по пыльной дороге…
Струги приткнулись к берегу. Казаки живо перемахнули через борты и бросились в погоню за Епанчой. Иванко Кольцо расторопно обратал брошеного коня и птицей махнул в седло.
— Э-гей, гуляй Дон тихий, бурли Волга-матушка! За мной, браты!
Богдашка Брязга захватил табунок косматых сибирских коньков и стал делить в своей полусотне.
— Тебе, Зуек, — карий, Осташке — вороной, Панафидке — серый…
Тут, как из-под земли вырос атаман Матвей Мещеряк, неторопливый, прижимистый:
— Погоди делить. Дуван войсковой, — всей дружине кони, арбы в обоз, бараны в котел, верблюды для поклажи.
Все сметил его цепкий глаз, все пересчитал, вплоть до паршивого козла.
Брязга налился кровью, налетел петухом. Мещеряк не отступил:
— Велено батькой. Кони для погони. Аминь!
Что поделаешь, Богдашка опустил голову и отошел в сторону. На коней повскакали из сотни Грозы. Повел он ееследом за татарами. Уносился Епанча с уланами в свое городище, а следом орде неслись насмешки и улюлюканье.
Из городка той порой потянулись в степь арбы, груженные добром. Гнали баранту, коз. Гроза с сотней пересек путь и пошел крушить. До городища гнал ошалелых беглецов и на плечах их ворвался в Чинигиды. Неказист Епанчин городок, а всего вволю: и шерсти, и рухляди, и баранты. Епанча еле успел перебраться через заплот и на облезлом верблюде ударился в перелесок. Гнал изо всех сил; достигнув березовой поросли, оглянулся и упал духом. Там, где был Чинигиды, к небу тянулись густые клубы дыма.
— Аллах, что будет со мной?
Шумел перелесок, перекликались птицы, постепенно волнение на сердце князька улеглось. Он потрогал голову, провел по лицу и вздохнул:
— Нет бога кроме аллаха и Магомет пророк его. Счастливое предначертание таится в книге Судеб: моя голова не скатится с плеч, и очи мои видят свет. Хан Кучум накажет неверных.
Покачиваясь, как в челне, он ехал на верблюде и, как мог, утешал себя.
И где проходил его верблюд, на дорогу выходили старцы с белыми бородами, которых пощадили казаки, и укоряли князька:
— Куда бежишь? Где твоя храбрость, бек? Позор головам нашим!
— Молчи, пока есть язык! — грозил Епанча.
— Стыдись, — укоряюще и бесстрашно ответил на угрозу самый дряхлый из старцев. — Я древен и знаю от дедов, сколь грозны были татары при Чингиз-хане! Слабодушный!
Князек направил верблюда, чтоб затоптать строптивого. Высохший, со сморщенной кожей, старик сам упал в прах с криком: «Так повелел Аллах и пророк его записал в книге Судеб!». Но верблюд, шлепая широкими ступнями, с брезгливым выражением обошел его…
Епанча пообещал:
— Я еще встречусь с тобой, презренный…
3
Шло лето тысяча пятьсот восьмидесятого года. Казаки, погрузив добычу на струги, безудержно плыли на восход. Дни стояли ясные и долгие. В короткие ночи курились туманы над Турой, над прибрежными болотами-зыбунами, над ерником. Темные тучи комарья и гнуса не давали жить: лезли в нос, в уши, в глаза. От проклятых невыносимо чесалось тело. Все время обретались в дыму: жгли влажную ель, гнилушки. С берегов сотни настороженных глаз следили за каждым движением каравана. Волей-неволей все жались к батьке: «Что скажет он, как решит?». Плыли незнакомой рекой, в стране неизведанной, среди врагов. Еще жива была на Руси память о татарском иге. Много страшных, жестоких сказов пришлось каждому дружиннику выслушать в детстве и юности. Богатырские заставы Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, Колывана Ивановича преграждали путь на Русь татарскому злому всаднику. А теперь казаки шли в самое логово, откуда выходили на восточные рубежи зловредные хищники. Эх, дорожка сибирская, лесная и труднопроходимая! Сколько слез русских пролито! Тысячи прошли по ней…
Дед-гусляр Власий пел про татарские времена. От его слов загоралось сердце и чудилось, что плывут дружинники на подвиг. И впрямь, ныне каждый день упорно дрались казаки и одолевали козни врага. Плыли струги, а по берегу, скрываясь в березняках, тальниках, камышах, ехали конные татары, и каждую минуту дружинника подстерегала коварная стрела или ловко пущенное копье. Попу Савве граненой стрелой пробило ногу. Он терпеливо вырвал железный наконечник с живым мясом и рану смазал медвежьим салом. «Одна слава — пищали, бьют они немного дале лука, но зато сколь страданий причиняют стрелы!»
Поп Савва отчасти был прав: пищали били немного далее стрелы. Выпущенная из тугого лука, стрела насквозь пробивала тесину в струге. И при стрельбе из лука было свое удобство: не надо было зелья; оно то
