от города. Пышная свита сопровождала короля, чтобы насладиться зрелищем.
Где-то в городе на звоннице пробило шесть часов. Медленно уплывал туман над рекой. Для прикрытия наступающих артиллерия открыла ураганный огонь. Клубы порохового дыма заволокли стены. Под его прикрытием первыми к пролому побежали немцы.
Однако венгерцы, зная алчность ландскнехтов, опередили их. Все рвались в город, к добыче. Паны, одетые в белые рубахи поверх кафтанов, двинулись со своими жолнерами к Свинусской башне. Не прошло и часа, как она и Покровская башня были захвачены врагом. Над башнями взвилось польское знамя. Наблюдавший за штурмом король обрадовался:
— Наконец-то!
Юго-западный угол города, захваченный штурмующими, представлял пустырь с редкими ветхими хибарками, и поживиться в нем было нечем. Однако из башен открывался простор на весь Псков, и враги немедленно из бойниц повели обстрел, поддержанный всеми батареями Батория.
Несмотря на оглушительную канонаду, жестокий обстрел всех улиц города, неистовый рев королевских наемников, которые, казалось, обезумели от крови, псковичи не растерялись. Упорство их усилилось. Занятие башен не решало битвы. Узкие проходы из них вели в город, и эти лазейки русские стрелки сделали смертоносными для поляков и венгерцев.
Между тем траншеи волну за волной выхлестывали атакующих, — поляки с ревом рвались в проломы. Тут ни на минуту не стихал рукопашный бой. Стрельцы, дети боярские, просто псковичи и мужики, одетые в сермяги и лапти, били врага чем попало и насмерть. В ход пошли мечи, топоры, копья, колья, камни. Беспрерывно вспыхивали пищальные огни, визжали стрелы. Разгоряченные гневом, псковичи забыли о себе. Они видели только врага и, убивая его, кричали во всю силу здоровых легких:
— За Псков, за святую Троицу!
Шеренга за шеренгой в латах, в блестящих шлемах, с ружьями наперевес вступали в бой и гибли под топорами, мечами и дубинами воины Батория. Надменные, наглые, уверенные в своем превосходстве, они быстро теряли гонор.
Ксендз Пиотровский, стоявший подле короля на звоннице церкви Никиты, презрительно процедил сквозь зубы:
— Пся кревь, москали! Они не умеют биться по-рыцарски, по-шляхетски. Кто ж бьется дубинами? Разбойники на большой дороге!
Горькая усмешка скользнула на губах Батория:
— А я за одного московита десять наших наемников отдал бы! Взгляни, пане ксендже, то храбрейшие вояки! — с восторгом обмолвился он и вздрогнул.
В эту минуту с Похвалинского раската крупнокалиберная пушка ударила по Свинусской башне. Такой ловкости и сноровки Баторий нигде не видел и в европейских армиях. Под раскатистый грохот орудия крыша Свинусской башни, громыхая, тяжело рухнула под откос, давя штурмующих.
— Матка боска, цо робится! — вскинув молитвенно ладони, воскликнул ксендз.
Король недружелюбно покосился на пастора и учтиво предложил:
— Прошу пана уйти, ибо тут воинское дело, а не месса! — Он приказал ротмистру, одетому в блестящие латы: — На коня! Повелеваю не прекращать штурма!
Баторий снова стал напряженно всматриваться в поле боя. Ксендз Пиотровский на цыпочках неслышно убрался с колокольни.
Тем временем штурм достиг небывалого напряжения. Из траншей выбирались все новые и новые колонны штурмующих и яростно бросались к стенам. Казалось, сама земля порождала несметное воинство.
Над Псковом поплыли редкие тяжелые раскаты осадного колокола. Псковичи знали, что
— Нельзя пускать в наш дом волков, чадо! Пскову надлежит выстоять! Неужели позор покроет седины наши? — говорили они и звали к стенам…
Тут грянул и с неслыханной силой раскатился гром. Вздрогнула земля, и на юго-западе поднялось черное облако. Дьяк Лихачев, пользуясь подземными ходами, взорвал Свинусскую башню. Чудовищной тяжести вышка свалилась и огромным колесом покатилась по откосу, давя штурмующих.
Баторий, продолжавший стоять на звоннице, в досаде кусал губы. Паны-ротмистры, в изодранных, окровавленных рубахах, в страхе разбегались. По крепостному откосу разметались истерзанные тела, брошенное оружие и знамена.
— Пся кревь! Струсили! — гневно вскрикнул король, сжал трость, и она с хрустом переломалась. — Повелеваю собрать бегунцов и погнать в пролом. Двинуть резерв!..
Опять раздался взрыв, — клубы пыли и щебня закрыли поле боя. Король на мгновение устало закрыл глаза. Когда ветер отнес в сторону хмару, Баторий обратил внимание на Покровскую башню — она уцелела. Видимо, его гонцы достигли траншей. Снова заиграли трубы, и опять толпы воинов, выбравшись из траншей, устремились к стенам. На этот раз еще яростней был напор. Отборные ругательства и крики на разноплеменных языках слышны были даже на звоннице. К Баторию возвратилось хладнокровие, он видел, что его обезумевшие от ярости наемники хотят только одного — быть в Пскове.
Со звонницы было видно, как слабела оборона. Реже стали орудийные выстрелы, ряды защитников таяли. Поляки и венгры уже взобрались на стены. Рукопашная кипела на узких площадках, на лестницах, в проломах. Обозленные жолнеры сбрасывали псковичей во рвы, со стен. Вскоре начался обстрел. Венгры, засевшие в Покровской башне, усилили орудийный огонь по городу. По всему пустырю, который простирался за Покровской башней, шла резня. Уже раздавались польские победные клики.
«Пан буг, Псков уже наш!» — с удовлетворением подумал король…
Баторий ошибся. Воевода Шуйский двинул к пролому скрытые отряды. Сам он, дородный, могучий, в блестящих латах, на высоком сильном коне впереди всех помчался в кипень боя. За ним с гиканьем и криками неслись донские казаки, которых вел Мишка Черкашенин. Лихо заломив серую смушковую шапку с красным верхом, атаман так проворно и сильно размахивал саблей, что из-под нее свистел ветер. Его длинные вислые усы развевались, глаза взывали:
«Братцы, за Псков, за русскую землю постоим!»
Частую барабанную дробь отбивали копыта тысячи коней. Вихрем ворвались лихие рубаки на пустырь, и пошла сеча. Поляки и венгры бестрепетно схватились с противником. Из-под клинков сыпались искры, трещали копья, лилась кровь. Обрызганный кровью, Шуйский носился среди толпы сражающихся, и его тяжелый меч сокрушительно падал на шляхетские головы. Видя бесшабашную удаль Мишки Черкашенина и его добрые сабельные удары, воевода предостерегающе кричал:
— Поберегись атаман!
Он видел, как в пролом с гиком, с кривыми мечами, словно клокочущий ручей, вливались смуглолицые крымчаки-татары. Заметил татар и Мишка Черкашенин. Он еще больше разгорячился; повернув своего злого дончака, с толпой своих набросился на ордынцев и стал крестить их саблей.
— Тут не Азов, куда забрались, псы! — кричал Черкашенин, вертясь среди ордынцев. Конь его копытами подминал татар…
Еще раз Шуйский мельком увидел Черкашенина, окруженного татарами. Атаман лихо отбивался. Но сзади, пригибаясь к земле, с кривым ножом в руке к нему волком подбирался степняк.
— Поостерегись, атаман! — еще раз выкрикнул воевода.
Казачьи кони подняли пыль, и в клубах ее скрылось смелое, суровое лицо донского рубаки…
Отвлеченный битвой, Шуйский больше уже не видел атамана.
В эту пору самого страшного, до предела дошедшего напряжения, в Детинце, у Троицкого собора, собрались самые старые из горожан. Подняв иконы и хоругви, они двинулись через весь город к Покровской
