южноафриканский солдат посмотрел на хвойный лес всего в тридцати метрах от нас, затем на меня и подмигнул. Я никогда не пойму, как это произошло, но уже через минуту мы бежали, утопая по пояс в снегу, а наши товарищи толкали немецких охранников, чтобы они промахнулись, стреляя в нас. Мы добежали до леса».
– Вы не хотите поесть? – спросил Вилджоен. – У нас есть столовая.
– А нельзя съесть пару бутербродов и выпить кофе прямо здесь? – предложил Престон.
– Разумеется, я попрошу, чтобы нам принесли.
Престон продолжил чтение автобиографии Марэ.
«Вскоре мы поняли, что попали из огня да в полымя, только это было не пламя, а жуткий холод. Ночью температура опускалась до 30 градусов мороза. Мы обернули ноги в ботинках бумагой, но ни это, ни наши шинели не спасали нас от холода. Через два дня мы обессилели и подумывали о том, чтобы сдаться.
На вторую ночь, когда мы пытались уснуть в старом сарае, нас внезапно разбудили. Сначала мы подумали, что это немцы. Но, зная африкаанс, я понимал некоторые слова по-немецки, пришельцы говорили на другом языке. Они оказались польскими партизанами. Они нас чуть не расстреляли как немецких дезертиров, но мы закричали, что мы англичане, и они поняли.
Оказалось, что городские жители Бреслау и Ламсдорфа были этническими немцами, а крестьяне округи в основном по происхождению поляки. Именно они при наступлении Красной Армии ушли в леса, чтобы бороться с отступающими немцами. Партизаны делились на коммунистов и католиков. Нам повезло, нас нашла группа партизан-католиков. Мы пробыли с ними всю холодную зиму. С востока наступала Красная Армия. В январе мой товарищ заболел воспалением легких, я ухаживал за ним, но из-за отсутствия лекарств он умер, мы похоронили его в лесу».
Престон задумчиво жевал бутерброд и пил кофе. Осталось дочитать несколько страниц.
«В марте 1945 года отряды Красной Армии оказались совсем близко от нас. Находясь в лесах, мы слышали, как они продвигаются по дорогам на запад. Поляки решили остаться в лесу, но я не мог этого больше выносить. Мне показали дорогу, куда идти, и однажды утром я вышел из леса, подняв руки над головой, и сдался русским.
Сначала они решили, что я немец, и чуть меня не расстреляли. Но поляки научили меня кричать „англиски“, что я и сделал. Они опустили автоматы и позвали офицера.
Он не говорил по-английски, но, посмотрев на мой личный знак, сказал что-то своим солдатам, те заулыбались. Я надеялся, что они помогут мне вернуться на родину, но я вновь ошибся. Они передали меня в НКВД.
Пять следующих месяцев я провел в промозглых одиночных камерах, со мной грубо обращались. Меня постоянно допрашивали с применением пыток, стараясь заставить меня признаться, что я шпион. Я отказывался, тогда меня раздетым отправляли обратно в камеру. К концу весны (война уже заканчивалась, но я об этом не знал) мое здоровье окончательно расстроилось. Мне дали жесткую циновку, на которой я спал, еда тоже улучшилась, но по южноафриканским стандартам все равно оставалась плохой.
Затем, видимо, пришел какой-то приказ. В августе 1945 года меня, полуживого, везли много миль в грузовике, и наконец в Потсдаме передали британским военным. Они были безгранично добры ко мне. После того, как я пробыл некоторое время в военном госпитале в окрестностях Биельфельда, меня отправили в Англию. Здесь еще три месяца я провел в госпитале в Килмарне к северу от Глазго, и наконец в декабре 1945 года я отправился на пароходе „Иль-де-Франс“ из Саутгемптона в Кейптаун. Я вернулся домой в конце января.
В Кейптауне я узнал о смерти моего дорогого отца, единственного моего родственника. Это меня так потрясло, что мое здоровье вновь ухудшилось, я еще два месяца пролежал в военном госпитале Винберг в Кейптауне.
Сейчас я демобилизован, здоров, поэтому хочу поступить на службу в южноафриканское министерство иностранных дел».
Престон закрыл папку.
Вилджоен, подняв голову, сказал:
– Затем безупречная, ничем не примечательная служба, он получил ранг первого секретаря. Восемь раз он работал за границей, всегда в капиталистических странах. Он холостяк, что многое облегчает. Только посол или министр обязаны иметь семью. Вы все еще думаете, что его завербовали?
Престон пожал плечами. Вилджоен наклонился и постучал пальцем по папке.
– Вы читали, что русские сделали с ним. Поэтому я считаю, что вы ошиблись, господин Престон. Он любит мороженое и он ошибся телефонным номером. Это простое совпадение.
– Возможно, – не возражал Престон. – Но в этой автобиографии есть что-то странное.
Капитан Вилджоен покачал головой.
– Мы занимались этой папкой с тех пор, как сэр Найджел Ирвин связался с генералом. Мы изучили ее вдоль и поперек. Все сходится. Каждое имя, дата, место, военный лагерь, воинская часть, все до мельчайших деталей. Даже сельскохозяйственные культуры, которые выращивали до войны в долине Мутсеки. Специалисты по сельскому хозяйству подтвердили. Сейчас они выращивают там помидоры и авокадо, а в те дни это были картофель и табак. Никто бы не смог придумать такую складную историю. Если он и был завербован, в чем я лично сомневаюсь, то только не здесь.
Престон был мрачен. На улице уже смеркалось.
– Ладно, – сказал Вилджоен, – я здесь, чтобы помогать вам. С чего вы хотите начать?
– Я хочу начать с начала, – ответил Престон. – Дуйвельсклоф, это далеко отсюда?
– В четырех часах езды на машине. Вы хотите поехать туда?
– Да. Не могли бы мы выехать завтра? К примеру, в шесть утра.
– Я возьму машину в гараже и буду в вашей гостинице в шесть, – обещал Вилджоен.
Путь на север по дороге к Зимбабве был долгим, но дорога была хорошей. Вилджоен взял машину, принадлежащую Национальной разведывательной службе, на которой не было опознавательных знаков. Они быстро проехали Нилстром, Потгиетерсрус и через три часа добрались до Питерсбурга. Поездка дала Престону возможность увидеть безграничные просторы Африки, которые обычно впечатляют европейцев, не привыкших к таким масштабам.
В Питерсбурге они свернули на восток и еще пятьдесят километров ехали по ровному вельду. Их взору открылись нескончаемые просторы под голубым, как яйцо малиновки, небом. Они добрались до утеса под названием гора Буффало, здесь вельд переходил в долину Мутсеки. Когда они стали спускаться по склону, Престон замер от восхищения.
Далеко внизу расстилалась долина с пышной и сочной растительностью. По ней были разбросаны тысячи африканских хижин, похожих на ульи, окруженные небольшими загонами для скота и участками, засеянными маисом. Некоторые хижины лепились на склоне горы Буффало, но большая часть их была в долине Мутсеки. Из труб шел дым. Даже на таком расстоянии и с такой высоты были различимы африканские мальчики возле стад скота и женщины, склонившиеся над грядками.
Вот это, подумал Престон, и есть настоящая Африка. Такой она, видимо, предстала перед глазами Мзиликази, родоначальника нации матабелов, когда он ушел на север, спасаясь от гнева Чака Зулу, пересек реку Лимпопо и основал царство людей с длинными щитами. Дорога петляла вниз по склону Мутсеки. Через долину проходила вторая цепь холмов с глубокой расщелиной посередине. Разлом носил название «Чертова дыра-Дуйвельсклоф».
Через десять минут они миновали ее, затем проехали мимо новой начальной школы по авеню Бота – главной улице городка.
– Куда вы хотите ехать? – спросил Вилджоен.
– Старый фермер Марэ наверняка оставил завещание, – размышлял вслух Престон, – его должны были исполнить, и это сделал юрист. Есть ли юрист в Дуйвельсклофе и можно ли с ним побеседовать в
