нашего пленника. Какое никакое, а все-таки мясо!
– Говорят, страмослябы невкусные, – заметил Хэхэльф. – Я сам не пробовал, но готов поверить на слово!
– Я тоже, – рассмеялся я.
И отправился переодеваться. Долго рылся в груде чужих вещей, наконец нашел рубаху из плотной жесткой ткани и такие же штаны. Одежда висела на мне как на вешалке: по сравнению с моим приятелем Хэхэльфом я оказался весьма хрупкой конструкцией. Но вещи были сухие и теплые – счастье, о котором я и мечтать не смел!
Я вернулся на палубу, аккуратно развесил свои мокрые шмотки и одеяло Ургов. Давешний скоростной заплыв на длинную дистанцию вполне можно было считать большой стиркой – и правильно, надо же когда-то и этим заниматься…
Хэхэльф сидел на палубе и сосредоточенно доедал содержимое вскрытого мешочка. Обернулся ко мне, невольно улыбнулся и покачал головой.
– Ты похож на голодное привидение, Ронхул! – весело сообщил он.
– Сам просил тебя не отвлекать и сам же отвлекаешься, – проворчал я. В глубине души я подозревал, что вид у меня тот еще, но хихиканье Хэхэльфа окончательно выбило почву из-под моих ног.
– Тут не захочешь, а отвлечешься! – ехидно сказал он. – Да не переживай ты так: завтра переоденешься в свое барахло и снова станешь приличным человеком…
Потом Хэхэльф отвернулся, умолк и плашмя улегся на палубу. Со стороны это выглядело так, словно он внезапно заснул.
Я немного посидел, разглядывая постепенно светлеющее небо, и понял, что больше всего на свете хочу принять горизонтальное положение. Идти в «вигвам», как я про себя окрестил капитанскую каюту, мне почему-то не хотелось, так что я вытащил оттуда здоровенный кусок толстой шерстяной ткани, постелил его прямо на палубе, на максимальном расстоянии от неподвижного тела Хэхэльфа и свернулся клубочком на этом жестком ложе, как старый усталый пес на подстилке. Впрочем, по сравнению с существованием на страмослябском корабле, это было почти райским блаженством!
Стоило мне закрыть глаза, как палуба подо мной пришла в движение. По счастию, устилающие ее доски не зажили бурной неорганической жизнью, как в каком-нибудь фильме ужасов. Да и не было никаких палубных досок, поскольку корабль Хэхэльфа был сделан не из дерева, а из какого-то странного материала матово-черного цвета. Я вполне мог бы счесть его пластиком, если бы употребление данного термина в условиях мира Хомана не казалось мне полным безумием. Только чудовищная усталость помешала мне допросить Хэхэльфа и выяснить, из какой такой загадочной хрени сооружен его ненаглядный «Чинке», и теперь я был вынужден развлекаться построением самых несусветных гипотез на сей счет.[50]
Так или иначе, а я почувствовал, что корабль оживает. Подскочил, открыл глаза, огляделся. Визуальная информация полностью соответствовала моим физическим ощущениям: парусник Хэхэльфа решил отправиться в плавание без посторонней помощи. Я глазам своим не верил: светло-коричневый парус совершенно самостоятельно принял нужное положение и тут же наполнился ветром, такелаж деловито ползал по реям, как стайка шустрых, но безобидных змей. Мы больше не стояли на месте, мы двигались, пока еще очень медленно, но скорость постепенно увеличивалась. Через полчаса мы уже мчались на полной скорости – ни дать ни взять корабль-призрак, «Летучий Голландец» местного посола.
Собственно говоря, удивляться не следовало: Хэхэльф честно предупредил меня, что собирается поворожить. Поэтому я просто смирился с происходящим. Какой-то парень из «небесной канцелярии» тут же выписал мне премию за это мудрое решение: мне удалось заснуть, да так сладко – слов нет!
Впрочем, счастье мое было недолгим. Меня разбудили истошные вопли: «ибьтую мэмэ, етидрёный хряп, ща усех зафуздячу», – и все в таком духе. Спросонок я решил, что все еще нахожусь на пиратском корабле, заткнул уши и попытался поймать за хвостик ускользающее сновидение. Охота не удалась: очередная гневная тирада вспугнула мою драгоценную добычу. Но нет худа без добра: я окончательно проснулся и вспомнил, что страмослябская эпопея уже перекочевала в мой личный архив, в траурную папку под грифом «вспоминать как можно реже».
Орал, разумеется, наш пленник.
– Связать-то мы его связали, а рот не заткнули – и чем, спрашивается, думали?! – возмущенно пробормотал я себе под нос. Встал, помотал головой, пытаясь отогнать своего приятеля Морфея, который скребся в мою дверь, как блудный, но любимый кот.
Кое-как оклемавшись, я потащился на корму.
Вообще-то я не слишком надеялся, что мне удастся утихомирить несчастного Давыда Разъебановича, которого, по большому счету, можно было понять. Думаю, даже богатая приключениями пиратская жизнь редко преподносила ему такие сюрпризы. Но я чувствовал, что обязан хотя бы попробовать. Во-первых, я сам был не в восторге от этого концерта, а во-вторых, опасался, что вопли нашего неугомонного пленника рано или поздно нарушат таинственную медитацию Хэхэльфа, благодаря которой наш корабль совершенно самостоятельно и в высшей степени жизнерадостно несся по темной зелени моря, словно его снабдили мощным мотором.
– Ибьтую мэмэ, Давыд Разъебанович! – строго сказал я пирату. К моему величайшему изумлению, он притих и уставился на меня почти с надеждой. Не знаю уж, что его успокоило: знакомая рожа или сладостные звуки родной речи.
Между нами воцарилось напряженное молчание. Я очень хотел объяснить пленнику, что кричать не надо и тогда все будет хорошо, но мне не хватало словарного запаса. Так что я ограничился языком жестов: приложил палец к губам и сделал страшные глаза. Пират растерянно моргнул и уставился на меня мутными младенческими очами. Но стоило мне отойти на несколько шагов, как он тут же снова принялся сотрясать воздух дивными созвучьями своего великого и могучего языка.
Я вернулся и снова скорчил угрожающую рожу. Давыд Разъебанович тут же заткнулся и устремил на меня бессмысленный взор, полный немого обожания. Я понял, что мне придется сидеть рядом с этим существом, пока мы не доберемся до места назначения – или же слушать его вопли, на выбор! Оба варианта не вызывали у меня энтузиазма.
Наконец меня осенило. Я почти бегом отправился в каюту Хэхэльфа, перевернул там все вверх дном и нашел-таки бутылку вина, обещанную мне гостеприимным хозяином. Яне был уверен, что это – настоящий выход из ситуации, но хоть какая-то передышка была гарантирована.
Я вернулся к нашему крикучему пленнику, на ходу откупоривая бутылку. Без долгого предисловия сунул горлышко бутылки в распахнутый рот Давыда Разъебановича – так суют соску разбушевавшемуся младенцу. Через несколько секунд на его лице появилась блаженная улыбка.
– Ибьтую мэмэ, Маггот! Фузденец! – прочувствованно пробормотал он и умолк, сосредоточившись на любимом занятии. Я с облегчением перевел дух и пошел проверять, не высохла ли моя одежда.
Оказалось, что свежий морской ветер сделал свое дело не хуже автоматической сушилки, так что я мог расстаться с «пижамой» своего благодетеля Хэхэльфа и снова стать человеком. Да и мои драгоценные ботинки были в полном порядке, невзирая на давешнее купание, – все-таки мне с ними чертовски повезло! Волшебное одеяло Ургов тоже высохло. Как раз вовремя: я уже начал зябнуть.
Жизнь была прекрасна и удивительна: опустошив бутылку вина, наш пленник не возобновил свои душераздирающие вопли, а тут же крепко заснул – я и надеяться не смел на такую удачу! Хэхэльф по- прежнему пребывал в трансе, так что я мог наслаждаться молчанием и одиночеством. Что ж, после круиза в обществе страмослябских джентльменов я научился ценить эту роскошь!
«Как все это напоминает времена моей юности, – весело подумал я. – Один приятель пьян в стельку, другой обожрался какой-то психотропной дряни, а я, как всегда, трезвый, голодный и счастливый, что меня наконец-то оставили в покое. Осталось только уставиться в небо пылающим взором и написать какой- нибудь дрянной стишок о любви, смерти и римских патрициях периода упадка заодно…»
Идея «уставиться в небо пылающим взором» была не так уж плоха, поэтому я немедленно привел ее в исполнение. А вот от писания стихов все-таки воздержался: иногда мое самообладание – это что-то!
Вместо того чтобы рифмовать всякие дурацкие строчки, я просто тихо шепнул: «Овётганна», – и вздрогнул, когда холодное прикосновение ветра к моей щеке показалось мне намеренным и осознанным жестом, а не заурядным перемещением воздушных потоков. Он пытливо ощупывал мое лицо, как слепой,
