Не веря своим глазам, Эшли смотрел, как экран пустеет под шелест и потрескивание статических зарядов.
В дверь позвонили в третий раз.
На стене за компьютером заполыхали голубоватые отблески. Эшли встал, подошел к окну и сквозь щель между портьерами глянул вниз. Сверкание вспышек едва не ослепило его, он отступил от окна.
– Будьте вы прокляты, – всхлипнул он, дрожа всем телом. – Будьте вы все прокляты.
В воображении его возникла картина – мать и сестра у себя дома в Манчестере. Смотрят телевизор. Возможно, вместе с соседями. Внизу во дворе есть камера, направленная на его окна. Да, наверняка смотрят, побелев от стыда, прикрыв ладонями рты. Соседи потихоньку выползают из комнаты и стремглав разбегаются по домам, к собственным телевизорам. И в палате все тоже смотрят, все члены партии консерваторов. И жена смотрит, вместе со своим отцом, а тот говорит: «Я же предупреждал, этот твой Эшли человек не нашего круга. Я с самого начала так считал». Оливер Дельфт тоже все уже видел и вычеркнул имя Эшли из списка полезных контактов. Новость расползлась и по клубу «Карлтон», и там все смотрят, собравшись у телевизоров. И все увидят, как его сейчас поведут, все будут следить за его процессом.
Ну уж нет. Никому за ним следить не придется. Ни единому человеку.
В дверь все звонили, звонили, а снизу, с улицы, донесся искаженный и усиленный мегафоном голос:
– Мистер Барсон-Гарленд! Я суперинтендант Уоллес. Прошу впустить нас в дом. Двор будет очищен от камер и журналистов, даю вам слово.
Эшли проковылял на кухню. Здесь маняще поблескивали его ножи, «Сабатье». Те немногие друзья, какие у него имелись, знали Эшли как отличного повара. Ножи, как и он сам, были само совершенство. Он вытащил один из деревянного держателя и, плача, точно дитя, вернулся в кабинет.
Всю свою жизнь, вдруг понял Эшли, он чувствовал себя антилопой, за которой гонится лев. Жаркое, вонючее дыхание судьбы следовало за ним по пятам, но ему всегда удавалось сделать новый рывок, всегда хватало ума и энергии для нового ошеломляющего зигзага, позволявшего сохранять расстояние между собой и страшным зверем. И вот наконец челюсти сомкнулись на нем, а ему наплевать. Будь они прокляты, будь все они прокляты! Разве он выбирал, каким ему быть? Разве хотел он быть некрасивым, лысым, человеком «не нашего круга», социально неприспособленным, человеком, которого тянет к подросткам, которого они презирают с такой высокомерной легкостью и тщеславием? Они, с их копнами шелковистых волос, с их шелковистым обаянием. Да будь они все прокляты!
Эшли вонзил себе в горло нож и повернул его – раз, другой, третий.
И в тот же миг услышал, как внизу вышибают дверь, и сквозь струи хлещущей крови увидел, что компьютер его ожил. Ему показалось – конечно же, показалось, – будто по экрану слева направо ползут, извиваясь, как лента серпантина, ярко-красные буквы:
Мозг Эшли еще успел удивиться – почему в исступлении его последних мгновений на этой подлой земле ему вдруг явилось имя Неда Маддстоуна? Возможно, так тому и следовало быть. Нед был архетипом их. Подлинный альбом выкроек непринужденной, копноволосой уверенности в себе.
Он умер, проклиная и имя Неда Маддстоуна, и самую мысль о нем.
Саймон Коттер запер дверь своего кабинета и, похлопывая себя по бедру, перепрыгивая по три ступеньки зараз, стал спускаться по лестнице.
– Три! – на ходу прошептал он.
Альберт и прочие так и стояли у телевизора. При появлении Саймона они обернулись и выжидающе уставились на него.
– Не смог дозвониться, – сказал Саймон. – Должно быть, он отключил телефон. О, смотрите-ка, «Би-би-си» застеснялась, попробуйте «Скай-ньюс».
Альберт отыскал пульт, и на экране появились носилки, торопливо затаскиваемые в выбитую парадную дверь лондонского дома Барсон-Гарленда.
Саймон мысленно напомнил себе первым делом позвонить редактору «ЛИП». Позаботиться предстоит о многом: некролог, новый «Голос разума» – куча всяких мелочей.
Оливер Дельфт перешел на бег на месте, чтобы посчитать пульс. Восемьдесят девять, неплохо. Сделав пять-шесть резких выдохов, он оглядел площадь и стал ждать, когда успокоится дыхание. Он не любил показываться жене на глаза даже слегка запыхавшимся и потому, как правило, проводил несколько минут на крыльце, чтобы вернуться в дом, выглядя человеком, всего лишь прогулявшимся до почтового ящика и обратно.
Небо на востоке светлело. За деревьями, в посольстве одной из балканских стран светилось несколько окон. В прошлом Оливер нередко удивлял своих подчиненных тем, что предупреждал их о приближении кризиса, основываясь всего-навсего на наблюдениях за посольскими окнами, – в этом присутствовала ирония, доставлявшая ему, в так называемый цифровой век, немалое удовольствие.
Внезапно он нахмурился. У тротуара рядом с его машиной стояла чья-то еще. Серебристый «лексус», номер не дипломатический. Оливер различил силуэт сидящего за рулем огромного, толстого водителя. Отметив про себя номер, Оливер полез в карман за ключом.
Первым знаком, уведомившим его, что в доме творится нечто странное, был детский смех. Как правило, отпрыски Оливера за завтраком особенно не веселились. Сидели, ссутулясь, над овсянкой, хмуро читали надписи на пакетах или ныли, упрашивая родителей выключить радио и включить телевизор. Второй странностью был витающий в воздухе запах бекона. Оливер придерживался диеты с малым содержанием жиров, а Джулия всю жизнь была вегетарианкой. Дети, хотя младшенькой уже исполнилось тринадцать, все еще оставались поклонниками кокосовой стружки да кукурузных хлопьев.
Подходя к кухне, Оливер услышал мужской голос. Вот пропасть, подумал он. Дядя Джимми, черт бы его побрал!
Джимми, брат Джулии, был любимцем детей, но, как оно часто бывает с тем, что нравится детям, взрослым представлялся невыносимо скучным. Да и время подходящее, сообразил, взглянув на часы, Оливер. Дядя Джимми нередко «заскакивал» рано поутру, после того как самолет, которым он прилетал из Америки, садился, а до пробуждения делового мира еще оставалось скоротать несколько часов. Но его появление хотя бы проясняло загадку припаркованного у дома «лексуса» с шофером. Оливер соорудил на лице радушное выражение и распахнул дверь кухни.
Если бы Оливера попросили составить список из тысячи человек, которых он ожидал бы увидеть сидящими за его кухонным столом и показывающими фокусы членам его семьи, миллиардер от электронной коммерции Саймон Коттер в этом списке не значился бы.
– А вот и ты, дорогой! – произнесла жена. Коттер поднял взгляд от стола и улыбнулся.
– Доброе утро, сэр Оливер. Простите, что вторгся в вашу семью. Да еще и в такую рань. Ехал мимо в аэропорт и решил рискнуть – вдруг вы еще дома. Совершали пробежку?
Оливер, невесть почему застеснявшись своего спортивного костюма и головной повязки, кивнул.
– Большое удовольствие видеть вас, мистер Коттер. Если позволите, я заскочу наверх, переоденусь…
– Ну же, Саймон! Где он?
Индиа, младшая дочь Оливера, схватила Саймона за руку, ощупала его рукав и подергала за бороду.
– Ага. А где бы ты хотела, чтобы он оказался? Быть может, под сахарницей? В стойке для тостов? В газете?
– Под сахарницей.
– Ну хорошо. Загляни.
– Черт подери!
Оливер с удивлением отметил, что Руперт, уже закончивший Оксфорд и в последнее время ставший утомительно утонченным, таращит глаза и поерзывает от нетерпения точно так же, как и все остальные.
– Еще! Еще раз!
Ко времени, когда Оливер спустился вниз, в кухне уже вовсю шло чтение мыслей. Даже мать Оливера, сидевшая в кресле-каталке чуть в стороне от других, даже она, похоже, наслаждалась происходящим, если, конечно, можно считать надежным показателем количество слюны, сочащейся из уголков ее рта.
Джулия, дети и Мария – все они уже нарисовали каждый свое на листках бумаги и теперь теснились вокруг Коттера, театрально приложившего по пальцу к каждому виску и, собрав морщинами лоб, уставившегося в пол.
– Великий Коттини должен подумать. Он должен подуууумать… э-э-э… no desme la lata! – негромко бормотал Коттер.
Мария захихикала, удивив этим Оливера. Она что-то произнесла по-испански, и Коттер живо ответил ей.
– Мой дух-наставник открыл мне все! – объявил он после того, как поочередно вгляделся в лицо каждого из посмеивающихся, раскрасневшихся детей. – Оливия, поскольку она оччень умна и оччень красива, выбрала бы симпатичную лошадь, да? Я думаю, ты нарисовала лошадь.
Оливия развернула свой листок и показала всем нарисованную лошадь.
– Вообще-то это пони, – пояснила она.
Коттер хлопнул себя по лбу:
– О, как я глуп! Конечно, пони. Не лошадь! Пони! Прости меня, дитя, по утрам моя сила убывает. Теперь обратимся к Хулии. Хулия, думаю, выберет яблоко. Да. Вот тут я совершенно уверен. Яблоко. Наполовину съеденное.
Джулия развернула листок, и по кухне прокатился восторженный хохот.
– Хорошо. Мы кое-чего добились, да? Переходим к Руперту. Руперт существо одухотворенное. Сам Руперт этого пока что не знает, но он – самый одухотворенный из присутствующих. Руперт, я думаю, выбрал камин, в коем он видит символ своего пылко горящего сердца.
– Хрен знает что!
– Руперт!
– Прости, мам, но какого же черта?
– Теперь что касается Индиа. Индиа тоже очень красива, Индиа мудра, Индиа умнее, чем все ее братья и сестры, вместе взятые…
Оливер переглянулся с женой. Жена сияла, и он, кивнув, чуть улыбнулся ей.
– Итак, Индиа выбрала бы, я полагаю, предмет самый обманчивый. Но что, должен спросить себя я, есть самая обманчивая в мире вещь? Ничто. Ничто – вот самая обманчивая, самая нечестивая вещь в мире. Покажите мне ваш листок, о обманчивая и нечестивая дева.
