можно наблюдать на кошачьих выставках, где животные оказываются в непривычной обстановке и вынуждены терпеть прикосновения судей и других не знакомых им людей.
В этих случаях испуганная кошка припадает на все четыре лапы и постепенно вжимается в пол. Уши у неё угрожающе прижаты к затылку, а кончик хвоста злобно подёргивается.
Если ей совсем не по себе, она испускает негромкое ворчание.
В таком настроении она ищет укрытие и бросается под шкаф, за батарею центрального отопления или — излюбленное место, куда спасаются пациенты из семейства кошачьих в ветеринарных лечебницах, — вверх по дымоходу. Если рядом подходящего укрытия нет, кошка прижмётся ук стене и ляжет на бок. Ту же позу она примет на столе жюри кошачьей выставки. Поза эта означает готовность бить передними лапами. Чем сильнее испуг животного, тем больше оно ложится на бок, пока наконец не занесёт лапу и не оскалит зубы, готовясь перейти к действию. Если страх ещё более усилится, эта реакция толкает кошку на последний отчаянный способ самозащиты — она перекатывается на спину, обращая против врага все оружие, каким располагает.
Такой тип поведения часто наблюдается во время судейского осмотра на кошачьих выставках, и самые опытные владельцы кошек удивляются спокойствию, с каким искушённым судья относится к этим угрозам маленькой хищницы, продолжая невозмутимо трогать животное, которое поднимает лапу для удара и заводит яростную горловую песню. Но хотя кошка совершенно чётко заявляет: «Не трогай меня, не то я начну всерьёз царапаться и кусаться!», в критический миг она все-таки не нападает или же в крайнем случае действует своим оружием лишь вполсилы, ибо тормозящие системы, приобретённые «послушным» ручным животным, способны выдержать даже такое жестокое испытание. Другими словами, кошка вовсе не разыгрывает дружелюбие, с тем чтобы в удобный момент начать царапаться и кусаться, а, наоборот, пускает в ход угрозы, чтобы избавиться от невыносимых (с кошачьей точки зрения) приставаний судьи, но привести эти угрозы в исполнение она не может.
Вот почему я не вижу, как можно приписывать «коварство» кошке — животному, которое выражает свои чувства с предельной ясностью. Единственное объяснение, какое я могу найти этому незаслуженному обвинению в адрес домашней кошки, не слишком лестное для рода человеческого или по крайнем мере для его прекрасной половины. Даже не склонный к антропоморфизму наблюдатель, высоко ценящий боевой дух зрелых котов, не может не признать, что мягкое изящество их движений, характерное не только для домашних кошек, но и для всех кошачьих, действительно напоминает грандиозность, присущую женщинам определённого типа, который — и в этом и заключается суть моего логического построения — абсолютно недоступен нашему пониманию, пониманию бедных мужчин, но в то же время очень нас привлекает, а потому воспринимается нами как опасный! Именно этот тип женщины, идеально воплощённый Кармен, навлекает на себя со стороны мужчин те обвинения в лживости и коварстве, которыми переполнена мировая литература, и, по моему глубокому убеждению, кошек называют коварными только потому, что многие женщины, не менее грандиозные, чем они, действительно заслуживают такого эпитета.
ЖИВОТНЫЕ, НАДЕЛЁННЫЕ СОВЕСТЬЮ
За труд свой дар
нечистой совести возьми.
Истинная мораль в высшем человеческом понимании этого слова предполагает такой интеллект, которого нет ни у одного животного, и, наоборот, моральная ответственность человека не могла бы возникнуть, если бы она не опиралась на определённые эмоциональные основы. Даже у человека ощущение ответственности уходит корнями в глубинные инстинктивные слои его психики, и он не может безнаказанно выполнять все требования холодного рассудка. Хотя этические побуждения как будто вполне оправдывают какое-то отдельное действие, внутренние чувства все-таки могут восставать против него, и горе человеку, который в подобном случае послушается голоса рассудка, а не голоса чувств. В связи с этим я расскажу небольшую историю.
Много лет назад, когда я работал в Институте зоологии, под моей опекой находилось несколько молодых удавов, которых кормили умерщвлёнными мышами и крысами. Взрослая мышь вполне насыщает молодого питона, и дважды в неделю я убивал по мыши для каждого из моих шести подопечных, которые без возражений брали свой обед у меня из рук. Мышей, однако, труднее разводить, чем крыс, и этих последних в распоряжении института было гораздо больше. Змей можно было бы кормить и крысами, но в этом случае мне пришлось бы убивать крысят, а крысята величиной с мышь — очаровательные существа, по-детски неуклюжие, круглоголовые, большеглазые, с толстыми лапками. Поэтому я избегал их трогать, и только когда запас мышей в институте был моим стараниям сведён до минимума, мне пришлось обратиться к крысятам. Я ожесточил своё сердце, спросив себя: — кто я — зоолог-экспериментатор или сентиментальная старая дева? А затем убил шесть крысят и скормил их своим подопечным. С точки зрения кантианской этики мой поступок был вполне оправдан, так как рассудок говорит нам, что убийство крысят ничуть не более предосудительно, чем убийство взрослых мышей. Но чувствам, скрытым в глубине человеческой души, нет дела до логических выкладок, и на этот раз я дорого заплатил за то, что послушался рассудка и совершил это претившее мне детоубийство. Не менее недели мне каждую ночь снились убитые крысята.
Такая форма раскаяния, уходящая своими корнями глубоко в сферу эмоционального, имеет известную параллель в психическом строе некоторых высокоразвитых животных, живущих в сообществах, — на этот вывод меня натолкнул определённый тип поведения, наблюдать который мне часто доводилось у собак. Я не раз упоминал моего французского бульдога Булли.
Он был уже стар, но ещё не утратил живости характера к тому времени, когда, отправившись в горы кататься на лыжах, я купил ганноверскую ищейку Хиршмана, а вернее — Хиршман взял меня в хозяева, буквально увязавшись за мной в Вену. Его появление было тяжёлым ударом для Булли, и если бы я знал, какие муки ревности будет переживать бедный пёс, то, пожалуй, не привёз бы домой красавца Хиршмана. День за днём атмосфера становилась все более гнетущей, и в конце концов напряжение разрешилось одной из самых ожесточённых, собачьих драк, какие мне только доводилось видеть, и единственной, завязавшейся в комнате хозяина, где обычно даже самые заклятые враги соблюдают строжайшее перемирие. Пока я разнимал противников, Булли нечаянно цапнул меня за правый мизинец. На этом драка кончилась, но Булли испытал жесточайший нервный шок и впал в настоящую прострацию. Хотя я не только не выбранил его, но, наоборот, всячески ласкал и утешал, он неподвижно лежал на коврике, не в силах подняться — воплощение неизбывного горя. Бедный пёс дрожал, как в лихорадке, и время от времени по его телу пробегали судороги. Он дышал неглубоко, но порой конвульсивно всхлипывал, и из его глаз катились крупные слезы. Он действительно был не в состоянии стать на ноги, и несколько раз в день я должен был на руках выносить его во двор.
Оттуда он, правда, возвращался самостоятельно, однако шок так парализовал его мышцы, что он не столько шёл, сколько волочился по земле. Тот, кто не знал настоящей причины, мог бы подумать, что Булли серьёзно болен. Есть он начал лишь через несколько дней, но и тогда соглашался брать пищу только из моих рук. Много недель он подходил ко мне смиренно и виновато, что производило особенно тягостное впечатление, так как обычно Булли был весьма самостоятельным псом, меньше всего склонным к угодничеству. Терзавшие его угрызения совести производили на меня тем более мучительное впечатление, что моя собственная совесть была отнюдь не чиста. Приобретение новой собаки уже представлялось мне совершенно непростительным поступком.
Один старый гусак, тиранивший всех остальных, по-видимому, считал своим призванием дразнить собак. Его супруга сидела на яйцах возле небольшой лестнице, которая ведёт из сада во двор к калитке. Так как собаки свято соблюдали ими же самими возложенную на себя обязанность лаять у калитки всякий раз, когда её открывали, им приходилось пробегать по лестнице довольно часто. Старый гусак вскоре обнаружил, что, расположившись на верхней ступеньке, он получает великолепнейшую возможность досаждать собакам, щипая их за хвосты, когда они пробегают мимо. Благополучно миновать этого шипящего Цербера можно было, только мчась во всю прыть и старательно пряча хвост между ногами. Добродушный и впечатлительный Буби, принадлежавший моему отцу, сын Титы, дед вышеупомянутого Волка I и прапрапрадед Сюзи, очень страдал из-за такой агрессивности старого гусака, который из трех наших собак облюбовал для своих нападений именно его. Буби завёл привычку болезненно взвизгивать всякий раз, когда ему предстояло вступить на роковую лестницу. Невозможная ситуация разрешилась трагикомически. В один прекрасный день злой старый гусак был найден на своей ступеньке мёртвым.
Буби же исчез. Он не явился к кормёжке, и после долгих поисков его удалось обнаружить в тёмном углу
