— Боли и недомогания возраста.
Лайл кивнул белой головой.
— И вот я оглянулся и подумал — а что же я получил за шестьдесят лет непрерывной работы? Состояние, которое превышает то, о чем Мидас мог только мечтать, трое сыновей, которые смертельно ненавидят меня... — Он сделал паузу, сглотнул и признал правду: — И груз вины.
Монах заглянул в слезящиеся глаза старика, пытаясь представить себе, кем он себя ощущает. Никогда прежде Лайл не был настолько откровенен.
— Именно поэтому вы пытались основать свой фонд?
— Да. — Он закрыл глаза.
Может быть, сказались последствия пребывания в этом адском приюте. А может быть, дело было в ужасном убийстве Маргерит и его собственной причастности к нему. Он не мог точно сказать почему, но когда открыл глаза, то сказал всю тяжкую, тайную правду.
— Я пытался купить покой обычным способом — благотворительностью. Я видел, как теды тернеры и биллы гейтсы всего мира поступают так, и подумал — а почему бы и нет? Жертвуешь на гуманные нужды, и чем больше, тем луxше. Такой была линия моего поведения. И подобно Теду и Биллу, я никогда не планировал отказываться от всего, несмотря на то что именно этого испугались мои мальчики. Я не был настолько глуп. Посчитал, что если я внесу в фонд половину того, что у меня было, то у меня останется уйма денег на пожертвования и на то, чтобы получить от множества людей благодарность, то есть то, ради чего я работал до седьмого пота. И все это без особого ущерба для моего личного счета.
— То есть ваши деньги продолжали бы расти?
Лайл угрюмо кивнул:
— Я все равно оставался бы чертовски богатым, но при этом загладил бы свою вину. И тогда я обнаружил то, чего никак не ожидал. Мне действительно нравилось помогать людям. Я оглядывался вокруг и видел, что повсюду одна нужда. Я попытался как можно быстрее создать фонд, чтобы можно было делать что-то доброе. Но при этом я был настолько занят, что забыл основы войны и бизнеса. Упустил из виду тыл. — Он ухмыльнулся. — Мои мальчики испугались, что потеряют свои «наследства». Они провернули переворот и заставили суд признать меня невменяемым и не способным позаботиться о себе. Бум! Ушли мои деньги. Мои дома. Мои машины, семья и...
Его голос прервался.
— И потом они послали вас сюда, чтобы им было спокойно.
— Да. Они все еще боятся меня, — тихо сказал старик.
Отец Майкл разглядывал его, думая о своем прошлом. Ему не была дарована благодать легкой веры. Десять лет назад, несмотря на францисканские обеты, у него случился кризис веры, который чуть не погубил его. Он замыслил убийство. Но с помощью Божьей милости, терпения коллег-священников и неустанной молитвы он прошел через все это, вновь пылко поверив, что Бог существует и что он справедлив и милостив. Лайл Редмонд не знал этого, но у них было много общего.
В результате он пришел к тому, чтобы вновь посвятить себя делу святого Франциска Ассизского, для которого не было ничего важнее спасения душ. В конце концов, Иисус позволил убить себя на кресте ради любви ко всем душам — как добрым, так и злым. И теперь отец Майкл отыскивал самых худших и самых упорствующих грешников. С добротой Руфи и терпеливой решительностью Иова он работал, чтобы спасти их и к тому же успокоить свое сомнение в том, что он достоин такого жизненно важного дела. Лайл Редмонд был мерзким грешником, одним из наихудших из тех, с кем приходилось встречаться священнику. Вот почему он стал терпеливо посещать Лайла.
Улыбаясь, он подался вперед:
— Очень рад слышать ваш правдивый рассказ. Но мне кажется, что вы сейчас не без причины заговорили об этом.
— Вы правы. — Во взгляде Лайла мелькнула настороженность. — Давайте поговорим об аде.
Лайл был старомодным католиком, отец Майкл был старомодным священником. По этой причине Лайл решил говорить с ним прямо, чего он за собой не мог припомнить с детства.
— Я помню катехизис. Я помню, что «жизнь сладка, а смерть горька». Поэтому напомните мне, что с нами происходит после смерти.
Все это явно неспроста.
Отец Майкл разглядывал старика, венец его белых волос, широкое лицо, кожу, похожую на папиросную бумагу. Когда они впервые вышли из приюта на улицу, тело старика, казалось, утопает в тяжелом пальто и пледе, но сейчас в нем чувствовался некий намек на силу. Его обнаженные руки лежали на пледе, разминаясь, словно после пробуждения от долгого сна. Когда-то широкие плечи, казалось, вновь обретали свои очертания, а тело как будто пульсировало от новой энергии.
Это озадачивало монаха, но он не хотел упускать свой шанс.
— Почему смерть так ужасна? Да потому что душа должна оставить тело. Церковь учит, что тело и душа были сотворены друг для друга, что они накрепко связаны между собой, и всякая попытка разделить их представляется абсурдной, невозможной. И потом, тело знает, что, как только душа уйдет, оно рассыплется в прах. А душа, если она не была достаточно смелой, чтобы искать Божьей благодати и использовать те средства собственного спасения, которые предлагает Он... эта душа отправится в ад.
Старик жадно слушал. Самое лучшее в католической церкви — это то, что она дает точные ответы. Черное и белое. Никакой новомодной болтовни о душах, побывавших там и вернувшихся.
— Что происходит с душой, которая отправляется в ад? На что это похоже?
— В Евангелии от Матфея, глава двадцать пять, стих сорок один. Иисус говорит нечестивым людям: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». — Отец Майкл доверительно понизил голос. Он любил борьбу за спасение, потому что у него была чистая цель и его ожидала вечная награда. — В своих «Откровениях» святая Бригитта[20] говорит: «Жар адского огня столь велик, что, если бы весь мир был объят пламенем, жар от такого пожара был бы ничто по сравнению с ним». И потом в Евангелии от Марка, девять, стих сорок три, Иисус говорит: «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый».
Старик кивнул. Он наклонился, закрыл лицо ладонями, как будто в сосредоточенности.
— 'Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь'.
— Исайя, тридцать восемь, стих первый, — пробормотал монах. — Смирение — это единственный способ обрести покой, сын мой. Вы страдаете, потому что ваша душа подвергается опасности провести вечность в аду.
Старик поднял голову:
— Скажите мне, что я должен сделать, чтобы попасть в рай?
— Вы действительно хотите попасть в рай?
— Просто я не хочу попасть в ад, — искренне признался старик. — Он меня пугает до чертиков, — он поднял глаза. — И там не будет ни Мэри, ни Маргерит.
Монах подавил улыбку.
— Полагаю, что сам Господь воспринял бы это как шаг в правильном направлении. Но я не знаю, хватит ли вам смелости сделать то, что Он требует для обретения вечности блаженства и света с ангелами.
Старик, казалось, сидел еще более выпрямившись, и вновь у монаха появилось впечатление, что он сильнее, чем хочет казаться перед людьми.
— Я сражался с тиранами Уолл-стрит, — проворчал Лайл, — с этими мелкотравчатыми императорами из Белого дома, с глупейшими из нью-йоркских бюрократов, и побеждал. Если я решу сделать что-то, вы, черт подери, можете быть вполне уверены, что я сделаю это.
— Вам нужно прекратить чертыхаться.
— Я попытаюсь. Что еще? — подмигнул старик.
— Покайтесь в ваших грехах. Искренне исповедайтесь. Ведите себя лучше. Уладьте все, что можно, из прошлого. И живите в такой чистоте, чтобы при смерти в любой момент вы могли бы предстать перед вашим Создателем с чистым духом. Вы должны хотеть избавиться от всех грехов.
Старик сглотнул.
— Вы чертовски много просите. — Он понял, что опять чертыхнулся. — Извините.
