Хотя почему ледяным? Когда его взгляд скользил по ее лицу и телу, он был как расплавленный металл.
Нет, так не годится! Не стоит думать об этом. От этих мыслей бросает то в жар, то в холод, и все тело становится странно тяжелым, словно наливается…
Кимбра случайно глянула вниз, увидела, как напряглись соски, и залилась краской. Внезапно ею овладело такое смущение, что лежать нагой, пусть даже и в воде, стало невыносимо. Она выбралась из лохани, на ходу прикрываясь льняной простыней, но ощутила себя спокойно, только когда хорошенько в нее закуталась.
Последовал ритуал расчесывания волос. Она разместилась перед медной жаровней с тлеющими углями. Когда-то Мириам делала щеткой сто положенных движений, но теперь ее руки так часто болели, что Кимбра взяла эту задачу на себя. Вот и сейчас, когда нянька подошла со щеткой, она ее мягко отобрала.
— Прости, что заставила тебя пройти через все это.
Старуха вздохнула и примостилась на скамеечке у ног девушки, которую вынянчила с пеленок, с тех самых пор, когда ее мать отошла и лучший мир. Мириам обожала свою подопечную.
— Я перепугалась до полусмерти! — Она укоризненно потрясла головой, отчего прядь седых волос выбилась из-под чепца. — Что на тебя нашло? Я терпеть не могу сэра Дорварда. но на сей раз он прав: это варвары и грубые животные! Если б могли, они убили бы тебя без малейшего колебания!
— Ну хорошо, допустим, и я их побаиваюсь, — призналась Кимбра. — И что же? Убить их за одно это? Если так поступать, нас станут бояться. Жестокость порождает жестокость!
— Так устроен мир, — резонно заметила нянька. — И мужчине не по силам изменить его законы, а уж женщине тем более.
Кимбра закончила расчесывать волосы и встала. Ее ноги и плечи были обнажены, простыня едва прикрывала грудь, и сквозняк холодил кожу.
— Это не значит, что мы не должны пытаться изменить мир. Вдруг кому-то повезет? Мир уж слишком жесток и полон боли…
— У меня от таких разговоров мороз по коже! Старая нянька отлично помнила, как маленькая Кимбра кричала без остановки, не в силах объяснить, что с ней происходит. Это случалось каждый раз, когда жнец рассекал ногу серпом, служанка на кухне проливала на руку кипяток или солдат умирал от ран. Эти странные припадки становились раз от разу все тяжелее и продолжительнее, пока Хоук не выторговал у чужеземных купцов настойку мака и не опоил сестру. Потом он весь вечер и всю ночь сидел, баюкая на руках ее бесчувственное тело и мрачно решая, как поступить. Тогда и возникла идея отправить Кимбру в Холихуд.
Форт cтал ее прибежищем, позволил укрыться от жестокости мира. В его надежных стенах Кимбра училась сдерживать, контролировать то, что было благословением и проклятием. В конце концов ей это удалось. Каким образом? Этого Мириам не знала. Она имела лишь самое смутное представление о том, через что пришлось пройти ее подопечной. Однако какова ни была цена, результат был налицо. Сейчас Кимбра была вполне способна ухаживать за ранеными, даже за умирающими, без того, чтобы выказывать собственную душевную боль. Она просто хорошо научилась скрывать ее.
— Ладно, прекратим этот разговор, — с улыбкой сказала девушка, получше закуталась в простыню и уставилась на тлеющие угли, на забавную игру красного на черном.
Но видела она совсем другое: серые глаза на загорелом, обветренном лице, в обрамлении угольно- черных волос. Наконец, раздосадованная, она отбросила простыню и потянулась за «ночным платьем» — тонкой льняной сорочкой, расшитой золотой канителью. Вынырнув из ворота, она с минуту боролась с волосами, стараясь вытянуть всю их массу — нелегкая задача.
— Ложись и ты, Мириам. Бог свидетель, со мной тебе приходится нелегко.
Кимбра чмокнула старуху в морщинистую щеку, и та вышла, сокрушенно прищелкивая языком. Когда дверь за ней закрылась, девушка потянулась, привстав на цыпочки, с удовлетворением ощущая, как отступает усталость. Пришло время сна, но она почему-то чувствовала себя бодрой и полной энергии, словно день длился не часы, а минуты.
Утром ожидался вестник от Хоука. Он должен был привезти решение брата о дальнейшей судьбе пленников. Вспомнив об этом, Кимбра сдвинула брови. Скорее всего Хоук прикажет отправить викингов в Хоукфорт, чтобы лично судить и вынести приговор. Она никогда больше не увидит сероглазого гиганта. Разумеется, так нужно, так лучше… тогда почему болит сердце?
Все мысли о сне покинули Кимбру. Она медленно обвела взглядом помещение, которое и составляло почти весь ее теперешний мир. Раскладные пяльцы у жаровни ожидают, когда она вернется к вышиванию. Сундучок с лекарствами и бесценными манускриптами по врачеванию. Лютня на откинутой крышке бюро, в котором хранятся чернила, перья и писчая бумага. Можно заняться чем угодно, но ни одно из занятий не манит к себе.
Поразмыслив, Кимбра отворила дверь на круговой балкон башни. Ночь выдалась холодная, но ей было тепло, слишком тепло. Ограждение балкона почти достигало ее плеч, и это означало, что скромность не пострадает, если она постоит там в одной сорочке. Что может угрожать ей на такой вышине?
Ничто из того, что осталось внизу. Только тот, кто стоял в густой тени башни. Он внимательно наблюдал за Кимброй.
Вулф смотрел и размышлял. Еще совсем недавно он мог похвастаться тем, что в совершенстве владеет своими чувствами. Самообладание было в самой его натуре, такое же естественное, как дыхание. Где же оно?
Ему ничего не стоило взобраться наверх башни. Там, выяснив, что молодая женщина уже в своей комнате, он ждал, не в силах оторвать глаз, пока она принимала ванну, пока выбиралась из нее, прикрываясь тонким куском ткани. Словно нарочно, чтобы добить его, она отбросила простыню и надела сорочку, которая не защитила бы и от дуновения ветерка, не говоря уже о мужском взгляде.
На севере люди либо одевались практично, либо не одевались вообще. Ей придется привыкать, думал Вулф. И не только к этому.
Те из его людей, которых он накануне отправил в Холихуд под видом купцов, справились с делом без сучка без задоринки. Стража сейчас валялась у распахнутых дверей темницы с кляпами во рту и с растущими шишками на макушках. Часовые у ворот тоже не могли уже поднять тревогу. Викинги держались поблизости от казармы на случай, если кто-нибудь из солдат проснется, но те, вымотавшись за день, спали беспробудным сном и так храпели, что тряслись стены.
Все это означало, что леди Кимбра полностью в его власти.
Она стояла так близко, что ее можно было коснуться — прекрасное видение, омытое лунным светом. Можно было ощутить аромат ее кожи и перебираемых ветерком волос. Когда она вздохнула, игра лунного света подчеркнула движение ее груди.
Мужчине из плоти и крови не вынести такого искушения, но Вулф и не собирался вечно оставаться пассивным наблюдателем. Он медлил просто потому… что хотел дать ей насладиться последними безмятежными минутами. В последующие дни (и уж тем более ночи) ей не грозили ни спокойствие, ни безмятежность.
Кимбра смотрела на Холихуд, который столько лет был ей убежищем и тюрьмой, и ощущала непривычное нетерпение, потребность в чем-то большем, чего она не умела выразить в словах. Это было глупо и смешно, хотя бы потому, что она была не кто-нибудь, а леди Кимбра, сестра графа Эссекса. Она была также известной целительницей. Здесь было ее место и дело всей ее жизни, здесь она могла применить дар, которым наделил ее Господь.
Чего же еще ей нужно? Она уже не ребенок, чтобы желать луну с неба, а взрослая и рассудительная женщина. Во всяком случае, ей следует быть таковой. Уже поздно, пора ложиться и спать спокойным крепким сном человека, совесть которого чиста. Настанет утро, пленников уведут, жизнь вернется в привычную колею.
Но Кимбра продолжала медлить. Что-то было не так, что-то, что не бросалось в глаза. Вон ограда, ее остро заточенные верхушки. А вон ворота, у которых по ночам клюют носом часовые. Их темные инертные формы так привычны для взгляда, что их и замечаешь только… только когда они отсутствуют!
Их нет! Часовых нет у ворот!
Кимбра высунулась через ограждение, всматриваясь в сумрак внизу. Нет, она не ошиблась! Сколько ни
