трудно даже вообразить, чем все могло кончиться.
Но «линия Муад’Диба» устояла под натиском собственного создателя. Потери оказались таковы, что Памбургу было страшно слушать доклады. К девяти вечера темп атаки резко упал, штурм выдохся и угас. Памбург приказал прекратить огонь и отойти. В свете ламп штабного танка он хмуро уставился на карту. Здесь нет связи, там пропала целая дивизия, тут кончились боеприпасы. Заместители и адъютанты тоже настороженно замолкли – даже самому одурелому фанатику было понятно, что сражение проиграно. Но как сказать об этом императору, сидящему здесь же, рядом, в полушаге от командующего?
Муад’Диб был единственным, кто сохранял оптимизм.
– Поздравляю вас, генерал, – сказал он. – Вы слышите? Они молчат. Все. Завтра мы войдем в их казематы, и потом будем оплакивать наших братьев. Да, скорбь наша безмерна. Но великое дело сделано. Мы снова хозяева нашей земли…
Памбург действительно не знал, на что решиться. По всем законам следовало немедленно начинать отвод войск. Но фронт превратился в кашу, управляемость армии упала до нуля, надо восстанавливать коммуникации, иначе отступление обернется хаосом и крахом. А вдруг и в самом деле нанесенный удар оказался смертельным? Вдруг этот буйнопомешанный прав, и завтра будет достаточно небольшого усилия, чтобы занять проклятые бетонные гнезда? Провести хоть сколько-нибудь серьезную разведку Памбург не мог: у него не было ни времени, ни нужных людей, а то, что спутниковому наблюдению верить нельзя, он уже понял. Что ж, в худшем случае ему суждено умереть в этих чертовых песках. Генерал угрюмо повернулся к императору.
– Ваше величество, если завтра мы сумеем поднять солдат в атаку, то предпримем еще одну попытку.
Муад’Диб засмеялся, похлопал его по плечу и пошел подышать вольным воздухом пустыни. Словно в наполеоновские времена, в войне наступил ночной перерыв.
Но напрасно императорский стратег доверился ночной тишине. В пустынном безмолвии бурлили события. Кромвель перегруппировал силы, и войска Конфедерации, ушедшие в проходы между фортами, соединились с дождавшимися своего часа резервами и спешным порядком направились на запад. Чтобы не выдать себя противнику, они описали почти двухсоткилометровую дугу, и уже к двум часам ночи оказались у переднего края правого фланга императорской армии, где перед началом наступления их даже успели накормить.
По некоторым данным как раз на правый фланг генерал Памбург собирался с утра пораньше перенести главное направление атаки, и даже отдал на этот счет какие-то распоряжения. Однако очень скоро эти замыслы оказались безжалостно развеяны. При первых лучах рассвета, совсем недалеко от Памбурга, Дж. Дж. надел наушники, поправил переговорник и произнес кодовую фразу, мрачный юмор которой, как всегда, сумел оценить один Синельников.
– Артиллеристы, – вкрадчиво проворковал маршал, – Кромвель дал приказ…
Сразу после этих слов земля дрогнула. Сначала заревела артиллерия, затем небо потемнело от «милей» и «акул»; оставляя дымные хвосты, полетели ракеты, завыли волчьим воем электронные пулеметы, и конфедераты перешли в наступление. На левый фланг Муад’Диба, нацеленный на самое опасное с точки зрения Кромвеля, южное направление, маршал обрушил практически всю авиацию – бомбардировщики стратегические, фронтовые, штурмовики и истребители всех классов. Главный компьютер распределял их по секторам, эшелонам, бомбовым квадратам, они поднимались с восточных баз, шли по траверзу Северной Защитной Стены и над целями, освобождая кассеты от смертоносного груза, встречались с другой волной, взлетевшей с западных аэродромов. Приземлившись на противоположных базах, самолеты с максимальной быстротой заправлялись горючим, загружали боезапас, и вновь уходили в небо, сменяя возвращавшихся товарищей и укладывая бомбы в оставленные предыдущей волной промежутки.
Одновременно проснулись и форты Подковы, упершись в которые все еще стоял центр императорской армии. Памбург срочно приказал поднять сдвоенный разведывательный зонд-робот. Высота для детального анализа была маловата, но картина не нуждалась в комментариях: на западе поднималась черная стена – это горела техника правого фланга, на востоке – коричнево-рыжая стена, буря, поднятая непрерывной бомбежкой левого фланга. Памбург повернулся к императору:
– Ваше величество, велите командовать отступление. Правый фланг разгромлен и бежит, через два часа противник займет Киликату. С левым флангом нет связи, меньше чем через час бомбардировщики будут здесь. Конфедерация полностью контролирует «Соллекс»…
– Стилгар…
– Стилгар или предал нас, или уничтожен. В любом случае ему к нам не успеть. Если не отступить немедленно, самое позднее, через четыре часа мы будем отрезаны. И… тогда все. Надо попытаться спасти то, что осталось.
Сколько раз за последнее время Муад’Диб слышал эту фразу – «спасти то, что осталось»! Сначала – власть в Империи, потом – саму Империю, потом – Арракин и, наконец, горстку самых верных соратников и собственную голову.
– Отступаем, – шепотом сказал Муад’Диб.
Атридесу, как всегда, повезло. Он успел со своими людьми добежать до Панджшера, прежде чем огненные челюсти окружения окончательно сомкнулись. Какая часть имперского воинства вернулась в Арракин, опять-таки сказать очень трудно. На совещании в знаменитой палатке Кромвель называет цифры в двадцать тысяч, ничем, однако, эти данные не подкрепляя. По сведениям представителей Красного Креста, вернувшихся в Арракин с гуманитарной помощью сразу после взятия столицы, уцелевших участников сражения было никак не менее сорока, а может быть, даже шестидесяти тысяч. В списках же Комиссии по эвакуации можно найти указания примерно на сто тысяч. Все здесь неопределенно, отрывочно, все сообщения противоречат друг другу, и тем не менее эти цифры со всей беспощадностью приводят нас к единственному выводу: Хорремшахская битва унесла жизни по крайней мере пятисот тысяч человек. По самым скромным оценкам.
После бегства императора сражение не завершилось. К вечеру второго дня левый фланг под командованием Кромвеля, правый фланг Джеруллы и выдвинувшийся из фортов центр Феллах-эт-Дина, как и предсказывал Памбург, соединились у Панджшерских ворот. Всю ночь и третий день шла настоящая бойня. Ни о каком организованном сопротивлении северян речи уже не было. Кромвель собирал разрозненные группы войск – в том числе и неожиданно выпутавшегося из своих ущелий закопченного Харконнена – еще сутки, и помчался в Хайдарабад, где, обуреваемый сомнениями, его ожидал Стилгар.
Шейх переживал, наверное, одну из самых тяжелых недель в своей жизни. Он сделал ставку, и теперь ему оставалось только наблюдать, как решается его судьба. Перед началом сражения стратег связался с Кромвелем и сказал:
– Дай на Хайдарабад реальную картинку.
Маршал не возражал, север Центрального Рифта отгородили экранирующим полем, чтобы никто в припадке патриотизма не надумал просветить императора о настоящем положении вещей, и «Соллекс» направленным лучом погнал в горную столицу отчет в реальном масштабе времени.
Город припал к телевизорам. Ни один чемпионат мира, никакой финал нигде и никогда не смотрели с таким неотрывным вниманием. Последняя впавшая в маразм старуха понимала: если Конфедерация проиграет сражение, мстительный император, в назидание прочим, вырежет Хайдарабад до последнего младенца. К вечеру первого дня атмосфера накалилась до предела. Армия Муад’Диба затопила равнину, как море, и грозила вот-вот захлестнуть хрупкий пунктир укреплений конфедератов. Перед громадным экраном у дома Стилгара стояла в угрюмом безмолвии целая толпа, и лишь изредка кто-то вполголоса, словно на похоронах, произносил какое-нибудь замечание. Напротив, на крыше, старший сын Стилгара – будущий король Фарух Первый – дремал у пулемета. Никто еще не предложил принести Муад’Дибу голову Стилгара на палке и пасть императору в ноги, моля о прощении, но напряжение росло с каждым часом.
Наступившая ночь прибавила Стилгару немало седых волос, но утром по городу прокатился единый не то вздох, не то стон. Императорская армия начала таять на глазах. Ее скрывали облака дыма и пыли, а потом из этих облаков никто уже не выходил. К полудню Хайдарабад охватило настоящее ликование – с песнями, плясками, стрельбой в воздух и восторженными воплями: «Стилгар, Стилгар!» Ко всему прочему, каждый невольно думал о том, что сейчас он сам, его отец, сын, брат мог бы запросто быть там, где земля и камень кипели, как масло на сковородке, и не оставалось места ничему живому.
Стилгар первый раз за все время перевел дух и тут только почувствовал, как у него над бровью бьется
