– Через два дня муж вернется, привезет наших детишек. Я уже больше недели их не видела.
– Соскучились?
– Конечно…
– Не верю ни одному слову.
– Как хотите…
– Скажете правду, если я угадаю?
– Скажу.
– Эти два дня – ваши!
Нахмурилась:
– Мои…
Едва она созналась, бесшабашное настроение мое пропало. Несколько минут мы молчали. Я закурил свою сигарету, она – свою. Потом я сказал:
– Откуда это приходит? Что – толкает?
– Не знаю…
– А чем занимается ваш муж?
– Он дантист.
Я обрадовался до неприличия:
– Тогда так ему и надо! Дантист засадил меня в этот проклятый кэб. Чему вы улыбаетесь?
– Тот, кого я люблю, тоже дантист, – сказала она, и для меня все ее очарование – исчезло…
«Так, так, так, – задумался я: – а не подлежит ли это дело немедленному разбирательству в Чрезвычайном Таксистском Трибунале?…» И, собравшись с мыслями, тотчас же вынес приговор: «За то, что у подсудимой не хватило ни вкуса, ни взбалмошности влюбиться в лохматого саксофониста, в спортсмена, в красавца-актера, в соседского, наконец, мальчишку-студента, рассматривая факт одновременного сожительства с двумя дантистами как отягчающую вину пошлость, Таксистский Трибунал приговаривает вас, мадам, к маршруту повышенной дальности – через мост Трайборо!».
Приговор, по-моему, был ей понятен. Эта дамочка знала НьюЙорк. Тягостная тишина, в которой царил теперь только грубый таксистский обман, сгустилась в чекере. Мы проскочили мимо ответвления дороги, которое вело к туннелю Квинс-Манхеттен, мимо другого ответвления, ведущего к мосту Квинсборо, и теперь стремительное Гранд-шоссе уносило кэб в сторону от пересечения Тридцать пятой улицы и Лексингтон- авеню, куда моя пассажирка направлялась, – в объезд, эдак кварталов на восемьдесят! Но осужденная не заявляла ходатайства о смягчении приговора. Раздавленная тяжестью своей вины, она молчала…
6.
Оказавшись, наконец, на юго-восточном углу Парк-авеню и Сорок второй улицы, я, однако, так и не сподобился разглядеть, где именно расположены здесь авиакассы. Голова моя шла кругом…
Я не видел ни домов, ни машин, ни суеты у входа в Центральный вокзал, бурлившей через дорогу от того места, где я стоял глубоко потрясенный: перед растянувшейся метров на двадцать шеренгой людей с чемоданами!..
Баулами…
Дорожными чехлами для костюмов…
Саквояжами…
Рюкзаками…
Построенный и готовый к отправке в аэропорт батальон… Волнительность момента заключалось не только в количестве клиентов или мест багажа, не только в том, что их было м н о г о, но еще и в том, что кэб был лишь один – мой!
Усилием воли я заставил себя действовать! Открыл багажник и пружинисто шагнул к шеренге…
Прохладный ветерок ласкал мое разгоряченное лицо; я расхаживал перед строем, как генерал, который намечает группу для стратегически важной разведки. Я задавал отрывистые вопросы: «Куда едем?». И тут же решал: «Подождите!.. Вы тожедолжны подождать… А вы – пройдите к машине!..».
Большинство выстроившихся вдоль стены людей собиралось в «Ла-Гвардию»; их, естественно, я игнорировал, а выискивал – «кеннедийцев»… Но мои жесты и голос с каждой секундой становились все менее уверенными, поскольку люди отвечали на «генеральские» вопросы как-то недоброжелательно, переглядываясь между собой, и в душу ко мне холодным червем вползло ощущение, что я совершаю нечто недозволенное…
– Куда ехать? – спросил я очередного пассажира, однако, он вообще не ответил мне, а глядя в ту сторону, где я оставил кэб, как-то странно и вроде бы злорадно хихикнул.
Я оглянулся. Перед моим чекером, широко расставив ноги, стоял полисмен и что-то писал в большом, удлиненном, как мне показалось, блокноте.
– Что случилось, босс? – вроде бы по-приятельски, стараясь скрыть сквозившую в голосе дрожь, спросил я.
– Ничего особенного, – в тон мне, по-приятельски, отвечал полисмен, не прерывая своего занятия. – Дай мне, пожалуйста, свои права.
– Вы выписываете мне штраф? – не без удивления осведомился я.
– Угу…
– За что?
Полицейский молча указал на знак «Остановка запрещена».
– Но ведь я нахожусь возле своей машины, и вы вполне могли бы мне сказать… Я просто не заметил этот дурацкий знак…
Полисмен вырвал из блокнота листок и вручил его мне, приговаривая:
– Я видел, как ты подъехал. Я внимательно наблюдал за тобой. Я свидетель в с е г о, ч т о т ы с е й ч а с д е л а л, – закончил он многозначительно.
Не чувствуя за собой никакого греха, я повысил голос:
– И какое же преступление я совершил?
– Ах, вот ты как разговариваешь! – обозлился полицейский и, не возвращая мне права, снова принялся писать. На этот раз – в другом блокноте.
– За что?! – закричал я, понимая, что сейчас получу, уже получил в т о р о й штраф.
В ответ полисмен пробурчал какое-то слово, но какое именно я не разобрал…
– Что это значит? – спросил я.
Он повторил, но я никогда прежде не слышал такого английского слова. Это была какая-то 'ing''-овая форма:
– Вы просто надо мной издеваетесь! Я ничего не понимаю!
– А ты не волнуйся так, – сладким голосом успокоил меня полисмен. – Мы с 'тобой скоро опять увидимся, и ты все-все поймешь…
– Где это мы «увидимся»?
– В одном приятном учреждении. Ручаюсь: больше ты никогда так делать не будешь…
– Не делать чего?
– Не прикидывайся! – рявкнул полицейский. – И учти: еще одно слово, и ты получишь третий талон…
– За что?
– За сигнал «НЕ РАБОТАЮ»…
Теперь, наконец, у меня хватило ума заткнуться. Это мне было известно: кэбби, взявшему пассажира при включенном сигнале «НЕ РАБОТАЮ», полагается сто долларов…
Уничтоженный, опустошенный, я осмотрелся и – о боже – что творилось вокруг!.. Одно за другим подкатывали к бровке такси, и кэбби, озираясь на полицейского, который был занят мной, кидались к людям у стены, хватали багаж и чуть ли не силой тащили клиентов в свои машины… Желтые осы расклевывали мой батальон… Однако же, едва на Парк-авеню показался автобус, как явно в связи с его появлением пассажиры стали выскакивать из желтых машин. Теперь они силой вырывали у таксистов свои пожитки и штурмовали автобус!..
На опустевшем перекрестке мы остались с полицейским вдвоем. Да, я нашел золотоносную жилу, но разрабатывать ее запрещал какой-то непонятный, не известный мне закон. Сукин сын кончил писать.
