с ходу и без малейших затруднений. Сам понял, зачем нужны две чёрных костяшки посреди прутка, а вот остальные хитрости пришлось выспрашивать.
Многие ли сегодня знают, почему четвёртый пруток на счётах усечённый и несёт всего четыре костяшки? Ладно уж, не стану томить: при денежных расчётах на нижних прутках откладывались копейки, а на верхних – рубли. Неполный пруток разделяет их, чтобы ненароком не прокинуться. И само слово “прокинуться”, одно из значений которого – сделать арифметическую ошибку, родилось благодаря всё тому же конторскому инструменту: считал, перекидывая костяшки слева-направо, да и прокинулся!
– Почему же тогда для копеек три разряда? Должно быть два: копейки и гривенники.
– Это потому, – снисходительно объяснила бабушка, – что в старину были монетки меньше копейки. Полкопейки назывались денежкой, вот они-то и откладывались на самом нижнем пруточке, по пять костяшек на денежку. А ещё была монета в полденежки, она называлась – полушка. Их, когда случалось, откладывали на разделительном прутке. В одной копейке – четыре полушки, потому на разделительном прутке именно четыре косточки, а не две и не пять.
В бабушкиной коробке с пуговицами нашлась медная монетка с полуразборчивой надписью “Денга”. Это ж какая древность должна быть, если люди ещё не знали, что слово “деньги” пишется через мягкий знак!? А счёты уже тогда были счётами и сохранились в неизменности, не потеряв даже наклейку с артикулом и подписью фасовщицы.
И ещё одно недоумение: седьмой разряд имеет не только две черных костяшки посредине, но и начинается с чёрной косточки.
– А эта почему чёрная? – спрашиваю, уже догадываясь, что здесь откладываются тысячи рублей, но в ответ слышу:
– Это миллион.
Так мы и свиделись впервые – я и чёрная костяшка на обычных конторских счётах.
Уж теперь-то я до неё достану!
Итак, сажусь перед счётами и начинаю считать до миллиона, как следует быть:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! – и откладываю девять косточек на самом нижнем, денежковом прутке. Слово “десять” не произношу, иначе автоматически перееду во второй разряд.
А вот теперь можно идти десятками:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… – Сколько таких периодов ещё предстоит. – В прошлом их тоже было немало, но сейчас они забыты, жизнь начинается сначала.
Очень быстро на втором прутке тоже оказываются отложены девять костяшек. Гордо произношу: “Раз!” – эффектно щёлкаю, перебрасывая костяшки сначала направо, затем налево, и на счётах появляется первая сотня. Вторая и третья сотни идут походом, без остановок. И вот на трёх разрядах отложены девятки. Это уже много, миллион кажется совсем близким.
“Раз!” – щёлк-щёлк-шёлк… – Первая косточка уходит за разделительный пруток в область больших чисел.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Тысячи не желают поддаваться. На вторую уходит даже больше времени, чем на первую. Вязну в упрямых числах, но не сдаюсь. Они упрямы, но я упрямее. Во всяком случае, я упрямее тысяч.
На второй день я перешагнул в пятый разряд. Заветная чёрная костяшка кажется совсем близкой. Если бы ещё не надо было ходить в школу и делать уроки – да я бы уже давно досчитал до миллиона!
Хорошо помню, как я преодолел сто тысяч. Из ста значимых костяшек сорок пять – почти половина! – уже на моей стороне. Потом произносится “Раз!” – сухой перестук сбрасываемых деревяшек (и почему они называются костяшками? – никогда не видел костяных счёт), и на левой стороне остаётся всего одна косточка. И тяжёлое осознание, что до миллиона надо ещё девять раз столько. Вздыхаю и упорно отсчитываю:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.
Словно сама жизнь начинается сначала.
Дома выгребаю из ботинка семь монет, спешно делаю ещё четыре тысячи, доводя уличный счёт до круглого числа. Сто тысяч – это половина дневной нормы. Так сказать, программа минимум. До сих пор удавалось насчитывать по двести тысяч в день. Это возможно, если ничем другим не заниматься, посвящая цифровому бормотанию по шестнадцать часов в день. Обычный человек через неделю такого существования сойдёт с ума. А я держусь уже две недели и намерен продержаться весь месяц.
Варю обед. Кислые щи в самой большой кастрюле, что есть дома. Первое время обходился всухомятку, и вот – не выдержал. Горячего охота до одурения. Шмат грудинки, картошка, квашеная капуста, купленная на рынке. В жизни не было у меня таких наваристых щей; как говорится, не продуешь. А чего экономить? Так вот, весь век проэкономил, жался, копил, неясно на что, а теперь куда? С собой не заберёшь, да и тут никому не оставишь. Был бы свободным человеком, поехал бы в Монте-Карло, жаль, что меня держит необходимость считать. Но зато на еде – не экономлю. Экономить приходится только на времени, а то я питался бы по ресторанам. А так, варю щи (самое бездумное занятие) и неустанно твержу:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…
Налопавшись, валюсь на диван. Счёты рядом, лежат на полу. Опущенная рука перебрасывает костяшки:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
В голове путается, я незаметно засыпаю. Во сне меня преследует всё тот же счёт, снится, будто я заканчиваю восьмой миллиард. Вздрагиваю и просыпаюсь. Привидится же такое? – восемь миллиардов! Тысячу жизней надо потратить, чтобы дойти до подобных величин.
Протираю лицо рукой, смотрю на часы: двадцать минут прокемарил – это не страшно, иногда можно себе позволить.
Придвигаю счёты поудобнее и вновь бормочу под стук костяшек:
– Раз, два, три, четыре…
Брат приносит удивительную новость. Числам конца нет, считать можно до бесконечности.
Но ведь должно быть где-то самое большое число? Я даже знаю его название: додекальон.
Оказывается, можно считать и дальше. И даже додекальон додекальонов не предел.
– Смотри, – объясняет брат, – пусть где-то есть самое большое число. Мы прибавим к нему единицу и получим число больше самого большого.
Логично. Простенькое доказательство не оставляет мне никакого шанса.
Мой миллион, которого я скоро достигну, не значит вообще ничего.
Ненавижу логику.
Думаю несколько дней и обнаруживаю в логике дырку.
Беру счёты и иду к отцу, отстаивать конечность Натурального ряда.
– Дурак, – отвечает отец недослушав. Последний и неопровержимый аргумент всякого научного спора.
А ведь он сам рассказывал, что наша Вселенная безгранична, но конечна, вроде поверхности мячика. Рассказывал не мне, а брату, но я был рядом и всё слышал. А теперь представим, что Вселенная – это не мячик, а счёты. Перекинем все костяшки на левую сторону и получим самое большое число. Никакой единицы к нему уже не прибавить, потому что её попросту нет. Все единицы и так уже заключены в этом числе.
Значит, для моих счёт самое большое из возможных чисел: одиннадцать миллиардов, сто одиннадцать миллионов, сто одиннадцать тысяч, сто десять. Ряд единиц и ноль в конце. Ещё одну единицу, которую так хочется видеть, прибавлять неоткуда.
Но как убедить в своей правоте других? Слушать меня никто не станет, значит, нужно поставить эксперимент. Факт – вещь упрямая, он заставит обратить на себя внимание. Достаточно досчитать до самого большого числа, и Вселенная, перенасытившись числами… Что станется со Вселенной, я не знаю, но с удвоенным упорством берусь за счёт.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
