с более проницательным, более умным взглядом, чем у большинства его соплеменников. Глубокие складки избороздили лицо Канима и, сочетаясь с первобытной суровостью, свидетельствовали о том, что этот человек с неукротимым нравом упорен в достижении цели и способен, если нужно, быть жестоким с противником.
– Завтра, Ли Ван, мы будем пировать. – Он начисто высосал мозговую кость и швырнул ее собакам. – Мы будем есть оладьи, жаренные на свином сале, и сахар, который еще вкуснее…
– Оладьи? – переспросила она, неуверенно произнося незнакомое слово.
– Да, – ответил Каним снисходительно, – и я научу тебя стряпать по-новому. В этом ты ничего не смыслишь, как и во многом другом. Ты всю жизнь провела в глухом уголке земли и ничего не знаешь. Но я, – он выпрямился и гордо окинул ее взглядом, – я – великий землепроходец и побывал всюду, даже у белых людей; и я сведущ в их обычаях и в обычаях многих народов. Я не дерево, которому от века назначено стоять на одном месте, не ведая, что творится за соседним холмом; ибо я, Каним-Каноэ, создан, чтобы бродить повсюду и странствовать, и весь мир исходить вдоль и поперек.
Женщина смиренно склонила голову.
– Это правда. Я всю жизнь ела только рыбу, мясо и ягоды и жила в глухом уголке земли. И я не знала, что мир так велик, пока ты не похитил меня у моего племени и я не стала стряпать тебе пищу и носить вьюки по бесконечным тропам. – Она вдруг взглянула на него.
– Скажи мне, Каним, будет ли конец нашей тропе?
– Нет, – ответил он. – Моя тропа, как мир: у нее нет конца. Моя тропа пролегает по всему миру, и я странствую с тех пор, как встал на ноги, и буду странствовать, пока не умру. Быть может, и отец мой и мать моя умерли – не знаю, ведь я давно их не видел, но мне все равно. Мое племя похоже на твое. Оно всегда живет на одном и том же месте, далеко отсюда, но мне нет дела до него, ибо я – Каним-Каноэ.
– А я, Ли Ван, тоже должна брести по твоей тропе, пока не умру, хоть я так устала?
– Ты, Ли Ван, моя жена, а жена идет по тропе мужа, куда бы та ни вела. Это закон. А если такого закона нет, так это станет законом Канима, ибо Каним сам создает законы для себя и своих.
Ли Ван снова склонила голову, так как знала лишь один закон: мужчина – господин женщины.
– Не спеши, – остановил ее Каним, когда она принялась стягивать ремнями свой вьюк со скудным походным снаряжением, – солнце еще горячо, а тропа идет под уклон и удобна для спуска.
Женщина послушно опустила руки и села на прежнее место.
Каним посмотрел на нее с задумчивым любопытством.
– Ты никогда не сидишь на корточках, как другие женщины, – заметил он.
– Нет, – отозвалась она. – Это неудобно. Мне это трудно; так я не могу отдохнуть.
– А почему ты во время ходьбы ставишь ступни не прямо, а вкось?
– Не знаю. Должно быть, потому, что ноги у меня не такие, как у других женщин.
Довольный огонек мелькнул в глазах Канима, и только.
– Как и у всех женщин, волосы у тебя черные, но разве ты не знаешь, что они мягкие и тонкие, мягче и тоньше, чем у других?
– Знаю, – ответила она сухо; ей не нравилось, что он так спокойно разбирает ее недостатки.
– Прошел год с тех пор, как я увел тебя от твоих родичей, а ты все такая же робкая, все так же боишься меня, как и в тот день, когда я впервые взглянул на тебя. Отчего это?
Ли Ван покачала головой.
– Я боюсь тебя, Каним. Ты такой большой и странный. Но и до того, как на меня посмотрел ты, я боялась всех юношей. Не знаю… не могу объяснить… только мне почему-то казалось, что я не для них… как будто…
– Говори же, – нетерпеливо понукал он, раздраженный ее нерешительностью.
– …как будто они не моего рода.
– Не твоего рода? – протянул он. – А какого же ты рода?
– Я не знаю, я… – Она в замешательстве покачала головой. – Я не могу объяснить словами то, что чувствовала. Я была какая-то странная. Я была не похожа на других девушек, которые хитростью приманивали юношей. Я не могла вести себя так. Мне это казалось чем-то дурным, нехорошим.
– Скажи, а твое первое воспоминание… о чем оно? – неожиданно спросил Каним.
– О Пау-Ва-Каан, моей матери.
– А что было дальше, до Пау-Ва-Каан, ты помнишь?
– Нет, ничего не помню.
Но Каним, не сводя с нее глаз, словно проник в глубину ее души и в ней прочел колебание.
– Подумай, Ли Ван, подумай хорошенько! – угрожающе проговорил он.
Женщина замялась, глаза ее смотрели жалобно и умоляюще; но его воля одержала верх и сорвала с губ Ли Ван вынужденное признание.
– Да ведь это были только сны, Каним, дурные сны детства, тени не бывшего, неясные видения, от каких иногда скулит собака, задремавшая на солнцепеке.
– Поведай мне, – приказал он, – о том, что было до Пау-Ва-Каан, твоей матери.
– Все это я позабыла, – не сдавалась она. – Девочкой я грезила наяву, днем, с открытыми глазами, но
