Он продолжал вытаскивать добычу изо всех карманов. Часть бриллиантов, завернутых в замшу, оказалась крупнее камешков из первой пригоршни. Из одного кармана он извлек горсть очень мелких граненых камней.
— Бриллиантовая пыль, — заметил он, высыпая их на стол поодаль от остальных.
Джим изучал их.
— Ну что же, сойдут по паре долларов за штуку, — сказал он. — Все?
— А что, тебе мало? — обиженно спросил приятель.
— Да нет, хватает, конечно, — ответил Джим одобрительно. — Больше, чем я думал. За всю кучу надо взять десять тысяч и ни цента меньше.
— Десять тысяч! — возмутился Мэтт. — Они стоят вдвое больше, верно тебе говорю, хотя я тоже ни шута не понимаю в драгоценностях. Погляди, какой красавчик!
Он выбрал камень из сверкающей груды и с видом знатока, взвесив его на руке, поднес к лампе.
— Этот, пожалуй, тыщонку потянет, — быстро оценил Джим.
— Тыщонку за твою бабушку! — презрительно возразил Мэтт. — Его не купишь и за три.
— Ущипни меня! Мне все это снится! — В глазах Джима отражался блеск камней; он принялся выбирать из кучи самые крупные и рассматривать их. — Да ведь мы же богачи, Мэтт, мы с тобой станем шикарными господами!
— Сколько еще лет пройдет, пока их сплавишь, — рассудил более практичный Мэтт.
— Зато увидишь, как мы заживем! Знай трать себе денежки да сори ими, сколько душе угодно.
Под конец даже у флегматичного Мэтта заблестели глаза.
— Я же говорил тебе, что просто подумать боюсь, до чего это жирно, — тихо проворчал он.
— Ну и удача! Вот подвалило, так подвалило! — восторженно восклицал Джим.
— Да, чуть было не забыл, — проговорил Мэтт, запуская руку во внутренний карман пиджака.
Из тонкой бумаги и замши показалась нитка жемчуга. Джим едва взглянул на нее.
— Стоящая вещь, — сказал он, возвращаясь к бриллиантам.
Наступило молчание. Джим играл камнями, то погружая в них пальцы, то складывая в кучки, то разбрасывая по столу. Это был тощий, слабосильный человечек — нервный, раздражительный, взвинченный и малокровный, — типичное дитя трущоб, с некрасивым дергающимся личиком и маленькими глазками, с вечно голодным ртом и лихорадочным видом; в нем чувствовалась вкрадчивая жестокость, и на всем его облике лежала печать вырождения.
Мэтт не притрагивался к бриллиантам. Он сидел, облокотившись о стол, подперев ладонями подбородок, и, тяжело моргая, смотрел на сверкающие ряды камней. Он был полной противоположностью Джиму. Его никак нельзя было назвать порождением города. Мускулистый и волосатый, мощью и видом своим он напоминал гориллу. Для него в жизни все было просто и ясно. У него были широко расставленные выпуклые глаза, в которых светилось какое-то дерзкое дружелюбие. Они внушали доверие. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что глаза его, пожалуй, чересчур навыкате и слишком уж широко расставлены. В нем все было чрезмерным, переходящим границы нормального. Черты лица были лживы: они не отражали его сущности.
— Эта куча стоит пятидесяти тысяч, — внезапно заговорил Джим.
— Ста тысяч, — возразил Мэтт.
Молчание возобновилось и тянулось долго, пока Джим снова его не нарушил.
— Хотел бы я знать, какого черта он держал их дома? Я думал, что он их хранит в магазине в сейфе.
Как раз в эту минуту Мэтт представил себе удушенного, каким видел его в последний раз при тусклом свете фонарика. Однако при упоминании о нем он даже не вздрогнул.
— А кто его знает, — ответил он. — Может, он собирался улизнуть от своего компаньона. Может, кабы не мы, он смылся бы неизвестно куда. Небось, среди честных людей не меньше воров, чем среди воров. О таких вещах постоянно пишут в газетах, Джим. Компаньоны то и дело всаживают друг другу нож в спину.
Что-то виноватое мелькнуло в глазах Джима. Мэтт не подал виду, что заметил, однако спросил:
— О чем ты сейчас подумал, Джим?
На мгновение Джим почувствовал себя неловко.
— Ни о чем, — ответил он. — Подумал просто, как странно, что все эти драгоценности оказались у него дома. А почему ты спрашиваешь?
— Да так. Просто поинтересовался, вот и все.
Воцарилась тишина, изредка прерываемая слабым и нервозным хихиканьем Джима. Он был ослеплен обилием камней. Не потому, что чувствовал их красоту. Он понятия не имел, что они прекрасны сами по себе. Но его бурная фантазия уже рисовала те радости жизни, какие эти камни смогут ему дать. Чего только они не сулили всем желаниям и страстям, живущим в его хилом теле и больном воображении. Из их сверкающих огней он воздвигал великолепные замки, в которых ему мерещились пышные оргии, и сам поражался увиденному, потому-то он и хихикал. Нет, это не могло быть правдой. Но вот они, сверкая, лежат на столе, разжигая в нем огонь сладострастия. И он снова хихикал.
— Надо бы их сосчитать, — вдруг заговорил Мэтт, отрываясь от собственных видений. — Ты смотри и следи, чтобы все было без обмана. Потому что между нами все должно быть без обмана, Джим. Понял?
По глазам Джима было видно, что ему это не пришлось по душе. Мэтту же не понравилось то, что он увидел в глазах своего партнера.
— Понял? — повторил Мэтт почти угрожающе.
— А разве у нас не всегда без обмана? — спросил тот, защищаясь. Предательство уже зрело в нем.
— Эка невидаль быть честным в трудные времена, — возразил Мэтт. — Вот если ты честен в добрые — это другое дело. Когда у нас ни черта нет, нам ничего не остается, как быть честными. Теперь мы с тобой разбогатели, и нам надо стать деловыми людьми — честными деловыми людьми. Понял?
— Это мне подходит, — одобрил Джим, но где-то в глубине его жалкой душонки против его воли, словно звери в клетке, поднимались необузданные и алчные мысли.
Мэтт подошел к кухонной полке, висевшей за двухфитильной керосинкой. Он высыпал из бумажного пакетика чай, потом из другого — красный перец. Вернувшись с пакетиками к столу, он сложил в них мелкие камни, в один — покрупнее, в другой — помельче. Затем пересчитал крупные камни и каждый из них завернул в папиросную бумагу и замшу.
— Сто сорок семь довольно крупных, — сообщил он результат инвентаризации. — Двадцать по- настоящему больших, два здоровенных и один огромный, да парочка пригоршней крошечных и пыли.
Он взглянул на Джима.
— Верно, — подтвердил тот.
Он записал счет на листке блокнота и сделал с него копию; один листок он отдал своему партнеру, а другой оставил себе.
— Для памяти, — сказал он.
Мэтт опять направился к полке и высыпал из большого бумажного пакета сахар. Сунув в него бриллианты — и крупные и мелкие, — он обернул пакет в пестрый набивной платок и спрятал сверток под подушку. Потом сел на краешек кровати и снял ботинки.
— И ты думаешь, они стоят сто тысяч? — спросил Джим, подняв глаза и перестав расшнуровывать ботинок.
— Еще бы, — последовал ответ. — Знавал я в Аризоне одну танцовщицу, так у нее было несколько больших камушков. Поддельных. Она говорила, что, будь они настоящие, они бы стоили не меньше пятидесяти тысяч, и ей бы не пришлось танцевать. А у нее их и дюжины-то не набралось бы.
— Кому ж будет охота трудиться из-за куска хлеба? — торжествующе вопросил Джим. — С киркой да лопатой… — сказал он презрительно. — Да проработай я, как собака, всю жизнь, откладывай я все свои заработки, все равно не собрал бы и половины того, что мы огребли сегодня.
— Мыть тарелки — вот на что ты способен, а на этом больше двадцатки в месяц с харчами не заработаешь. Со счетом ты не в ладах, но мысль у тебя верная. Кому нравится, пусть тот и работает. Когда я был молод и глуп, я служил ковбоем за тридцатку в месяц. Но теперь я стал постарше и больше не желаю
