– Настало время, Камера. Будь на улице через пять минут.
Камера засмеялся.
– Дурак, я не собираюсь утруждаться вызовом от каждого ученика, которому случилось пройти мимо моей двери.
– Ученика?! Я Спахт, мастер клоунов Куумика!
Камера лениво махнул рукой на дверь:
– В таком случае вон, гнусный Спахт! Вон, я сказал!
Спахт поклонился:
– Вижу, я ошибся дверью и нашел только великую химеру.
Камера прищурился:
– Оставь меня. Я выйду, когда ты просил. – Спахт снова поклонился и вышел. В тиши комнаты я увидел, как великий клоун вздохнул и достал из-под стола грим. На лице его запечатлелась печаль.
– Разумеется, Великий Камера, – спросил я, – этот выскочка не беспокоит тебя?
Камера приладил зеркало и начал накладывать грим.
– И вот так всегда, Бустит, с величайшими клоунами Момуса. Всегда где-то в углу прячется еще один молодой словоблуд, жаждущий сделать себе имя. Это нелегкая жизнь.
Камера закончил гримироваться и надел белоснежный костюм с большими помпонами спереди. На лысую голову он нацепил белый остроконечный колпак, на ноги – белые башмаки. Я видел, как он хмур под гримом.
– Поведение Спахта отличается от обычных поползновений бросить вызов Великому Камере, да?
Великий клоун кивнул:
– Ты видел, как он одет. Этот кричаще яркий костюм и галстук-бабочка… этот тип заводит его, и тот крутится! У Спахта нет ни чувства традиции, ни чести. Сегодня на улице можно ожидать чего угодно.
Два клоуна встали лицом к лицу посередине пыльной улицы. Сначала они осторожно кружили друг против друга, потом Спахт заговорил:
– Был у меня дядюшка-портной, и случилось ему как-то крепко разозлить одного фокусника: сшил рубашку, а та не подошла.
– Довел его до разлива желчи, да?
– Ага. И он превратил дядю в дерево.
Все видели, как Камера пожал плечами, но у него не было выбора. Оставалось только идти по проложенной Спахтом дорожке.
– Это беспокоило твоего дядю?
– Он не говорил: он был деревянным.
– А сучки были?
– Но я отомстил за дядю: задал фокуснику трепку и бросил невежу к дядиным деревянным ногам.
– Некоторые мечут бисер перед свиньями, а ты – грубиянов перед соснами.
Когда пыль после первой схватки рассеялась, противники оглядели друг друга. Камера встал так, чтобы солнце не било в глаза. У Спахта был весьма самоуверенный вид.
– А ты знал, – снова заговорил Спахт, – что мой племянник в родстве с крохотными пещерными летунами?
– Да, Спахт, знаю. Я как-то наступил на такого и услышал, как твой племянник лопочет: «Ох, родненький мой!» Толпа застонала. Для Спахта это стало сигналом к ответу.
– С чего бы это клоунам почитать тебя, Камера? Ты, похоже, живешь только старой славой. Это просто-напросто старческая болтливость.
Камера улыбнулся:
– Почтение усиливает любовь.
Спахт, пошатнувшись, сделал пару шагов и начал крутить галстук-бабочку.
– Мой дядюшка, тот, что стал деревом… – начал он.
– Я видел его на следующий день, Спахт. И сказал: «Ну прям типичный тис».
– Мы были так бедны, что на его похоронах не могли позволить себе музыки. Слышен был только кашель…
– Значит, играла простудная музыка?
– Ну… был там гроб. – Спахт еще пытался овладеть собой, но Камера почуял запах крови. – Мой… племянник потерял сознание и свалился в бочку с краской…
– Нанюхался. Обалденно хороший краситель. – Спахт упал на четвереньки и пополз прочь из города. Радостный крик вырвался у толпы, а Камера шел за побежденным клоуном по улице. – Ползи по прямой, Спахт, иначе больно ушибешься об извилины…
Бустит опустил взгляд, чтобы обрушить на Алленби кульминацию, но Великого Государственника Момуса уже не было.
