Рене несколько минут хранил молчание, как будто собираясь с мыслями.
— Пощупай у меня пульс, — наконец проговорил он. — Видишь, у меня ведь нет лихорадки?
— Ни малейшей! Твой пульс так же ровен и спокоен, как мой.
— Посмотри теперь на меня! Похож ли я на человека с расстроенным рассудком или в бреду?
— Ничуть! Ты просто не в духе!
— Значит, ты поверишь всему, что я скажу тебе?
— Конечно, если ты мне дашь слово, что говоришь серьезно!
— Даю тебе честное слово, что все, что я тебе расскажу, истинная правда! И все-таки я не могу решиться…
— Полно же! Я никогда не предполагал, что ты так нерешителен!
— Да, потому что ты никогда не видал меня в подобных обстоятельствах. Этьен, ты ведь мой самый лучший друг, мой старший брат. Для чего же стал бы я тебя обманывать? То, что я расскажу тебе, необъяснимо, но все — истинная правда. Я решил никому не говорить об этом, будучи уверен, что мне не поверят, но ты сам просишь меня рассказать, а я так привык все доверять тебе, что и на этот раз мне было бы тяжело молчать. Кто знает, может быть, мы вместе найдем какое-нибудь подходящее объяснение всему случившемуся.
Живо заинтересованный этим предисловием, а также серьезным и взволнованным выражением лица своего друга, доктор поспешно взял стул и, сев у изголовья Рене, приготовился слушать. Рене, по-видимому, собирался с мыслями; облокотившись на локоть, со взглядом, устремленным в пространство на что-то, видимое ему одному, он наконец начал свой рассказ.
— Ты, конечно, не забыл, при каких обстоятельствах я упал в море. Это случилось в понедельник, девятнадцатого октября. Полетев в воду вместе с пушкой, я был уверен, что мне немедленно окажут помощь; это была моя первая мысль.
Доктор сделал утвердительный знак головой.
— К несчастью, или, вернее, к счастью, — продолжал Рене, — так как иначе я лишился бы чудного, невиданного зрелища, я руками и ногами ухватился за пушку и вместе с ней погрузился в бездну. Я чувствовал нелепость своего поступка, хотел оторваться от пушки, но какой-то непреодолимый инстинкт удержал меня, и я потерял сознание. Моя последняя мысль была та, что я всплыву и буду носиться по волнам, как мертвая рыба. Сколько времени я был без сознания — не знаю!
Рене замолчал, подавленный воспоминаниями; лицо его все более и более бледнело.
— Когда я пришел в себя, — снова начал он, — то лежал на каком-то мягком ложе. Я слышал и чувствовал все, что происходило вокруг меня, но не был в состоянии открыть глаз. Около меня раздавались какие-то голоса, говорившие на странном, непонятном мне наречии. Сладкая истома оковывала мои члены; наконец, воспоминание о всем случившемся начало возвращаться ко мне, и я подумал, что меня вытащили из воды.
С трудом открыл я наконец глаза, ожидая увидеть около себя тебя и Кермадека, думая, что нахожусь в лазарете, но вместо всего этого вот что я увидел.
Я находился в обширном гроте, своды которого состояли из нежнейшего розового коралла; какой-то серебристый свет лился с потолка, освещая кровать из слоновой кости, на которой я лежал, наслаждаясь ее мягкостью. Под головой у меня находились подушки из дорогого шелка, вышитые самыми оригинальными рисунками. Вместо пола весь грот был усыпан тончайшим песком, а кое-где лежали драгоценные ковры и стояли кресла из слоновой кости — все античной работы. Тут же стояли роскошные пяльцы с начатым вышиванием, небрежно брошенная лира лежала на подушках. В корзине из тростника я заметил клубки шерсти и полуразвернутый свиток папируса.
Я был поражен этим зрелищем, как вдруг около меня раздался голос, от которого я затрепетал.
Я быстро повернул голову, но у меня не хватит слов, чтобы описать то чудное видение, которое предстало перед моими глазами!
Около моего изголовья стояли старик и молодая девушка, появившиеся, по-видимому, из внутреннего грота. Громадного роста, с величественной осанкой, старик был олицетворением древнего патриарха. Золотая повязка покрывала его лоб, длинная белоснежная борода спускалась ему на грудь, а красивые складки белой шерстяной мантии делали его похожим на античную статую.
Что касается молодой девушки, то сама Венера позавидовала бы ей.
Это было неземное создание, прозрачное и легкое, как эфир. Ее нежное, гибкое тело было окутано в зеленоватую тунику, напоминавшую морские волны. Золотистые волосы, перевитые нитями жемчуга, ниспадали тяжелыми кудрями до самой земли, а в ее чудных сияющих очах заключался целый мир наслаждений!
Ее взгляд был устремлен на меня, и с прелестных уст слетела какая-то короткая фраза. Старик ответил, но их разговор остался для меня тайной, несмотря на все мои усилия понять их. Если мои школьные воспоминания не обманывают меня, то мне кажется, что их язык походил на греческий.
Между тем старик положил мне руку на голову, пощупал мне пульс, а красавица, склонив слегка свою чудную головку, смотрела на меня любопытным, немного насмешливым взглядом. Меня охватило какое-то чувство стыда и неловкости, когда я припомнил свою современную форму, взглянул на свои кожаные сапоги и представил себя лежащим на этом царском ложе, среди сказочной, античной роскоши.
Между тем мои хозяева продолжали беседовать между собой и по направлению их взглядов можно было заключить, что разговор касался меня. Моя нимфа, видимо, о чем-то просила старика, сперва шутя и смеясь, а затем начиная заметно волноваться. Ее прозрачные глаза метали молнии, но они мало действовали на старика, который продолжал отрицательно качать головой. Наконец, оттолкнув от себя молодую девушку, которая старалась удержать его, он подошел к сундуку из слоновой кости, вынул из него золотую чашу и начал приготовлять какое-то питье.
Красавица продолжала стоять около меня. Ее веки были опущены и все лицо пылало гневом, что, однако, ее ничуть не портило. Вдруг, взглянув мельком на старика, она улыбнулась, еще ближе подошла ко мне и быстро надела на мой палец кольцо. Затем, приложив к своим смеющимся губкам палец, по-видимому, как знак молчания, она как серна бросилась к пяльцам, схватила своими белоснежными ручками лиру и запела дивную песню.
О, этот хрустальный голос! Эта волшебная музыка!
Ты говорил сейчас, Этьен, о пении сирен; но, наверно, ни одна из них не пела так, как моя нимфа. Мне казалось, что я переселяюсь в какой-то неведомый мир, полный сладких волшебных грез. Мне хотелось умереть, и слезы, слезы восторга застилали мне глаза.
Она продолжала смотреть, и ее взгляд, казалось, проникал в меня вместе с ее волшебным пением. Я чувствовал, что не в состоянии более оставаться неподвижным, и медленно приподнялся на своем ложе. В это время надо мной наклонился старик, который неслышно приблизился ко мне, и его тяжелая рука, опустившаяся на мое плечо, заставила меня очнуться. Он подавал мне золотую чашу с душистым напитком; я решительно отклонился от нее, как вдруг моя красавица по знаку, поданному стариком, поднялась со своего места и, взяв в свои руки чашу, поднесла ее к моим губам с очаровательной улыбкой. Я мгновенно выпил все, что в ней находилось, и в ту же минуту как парализованный, упал на свои подушки. Моя сирена снова принялась петь и мало-помалу уходила от меня в какую-то туманную даль вместе с гротом и со всем меня окружавшим. Мне казалось, что я вижу над собой знакомые, близкие лица матери, сестры, твое… Странное головокружение овладело мной… Я закрыл глаза… Чудный голос прозвучал где-то вдали и смолк. Я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, утреннее солнце заливало своим светом поверхность океана, по которой я носился, крепко привязанный к пустой бочке.
Двое суток провел я в таком положении, изнемогая днем от жажды, а по ночам от холода, пока меня случайно не заметило почтовое французское судно «Ла-Плата», спасшее и доставившее меня сюда.
Думаю, что я давно оправился бы совершенно, если бы меня не сжигало днем и ночью безумное желание снова увидеть мою Ундину.
Доктор Патрис слушал рассказ своего друга сперва с удивлением, которое вскоре сменилось беспокойством. Его ничуть не удивляла подобного рода галлюцинация, явившаяся под влиянием изнеможения, жажды и страха, но зато его поражала и беспокоила уверенность Рене в том, что все виденное им — действительность. Он употребил все свои старания для того, чтобы успокоить
