Деревья передо мной вдруг расступились — и чуть поодаль я увидел гребень холма. Цель, очевидно, была совсем близка. Я остановился передохнуть и оглядеться вокруг.
На прогалине росла только дикая вишня, вся в цвету, и несколько берез, среди которых бойко бежал ручей. Других источников не было видно, и я двинулся дальше, к выстроившимся в ряд голубым елям у самой вершины.
За ними открывалась совсем небольшая поляна, осененная могучим дубом, у которого пасся белоснежный жеребец. Он щипал цветы, скрывавшие впадину среди узловатых корней. Завидев меня, жеребец встревоженно ударил копытом и кинулся в сторону, однако тут же успокоился и вновь принялся за свое прежнее мирное занятие.
Очевидно, копытом он пробил лунку, через которую хлынула потоком пригрунтовая вода, быстро наполнившая углубление в почве. Я недоверчиво шагнул к забившему ключу. Несмотря на оригинальность происхождения, это, несомненно, был второй по счету из мною найденных: инструкции Голиаса оказались безошибочными.
Все сомнения развеялись, как только я приблизился к источнику вплотную. За все время путешествия, в которое сначала я был втянут насильно, а потом втянулся с головой сам, цель его рисовалась мне смутно. Теперь я недоумевал: как это я не догадался раньше? Кристально чистая вода сохраняла малейший нежный оттенок отражавшихся в ней лепестков земляничного дерева. Я вглядывался вглубь с тем же трепетом, с каким вдыхал напоенный ароматами апрельский воздух. Преодолев последнюю робость, я припал к роднику.
Вода оказалась такого свойства, что мне сразу же перехватило горло. Больше одного глотка я сделать не смог. Как описать ее вкус? Наверное, стоило бы сказать, что он напомнил мне и о дымке от лесного костра, и о жгучем прикосновении первого снега, и о долгом-долгом поцелуе, и о бокале доброго виски, и о шуме крови в ушах, и о земле, пахнущей свежестью после дождя, — перечислять можно было бы до бесконечности…. Мгновенно меня захватило новое чувство — захватило целиком, без остатка. Оно навеяло мне дремоту, однако жажда моя не была утолена. Я залпом отпил второй глоток — и, пошатываясь от легкого головокружения, поднялся на ноги.
Мне припомнилось, что необходим и третий глоток. Но оставаться на месте я был не в силах. Мой ум кипел от множества необыкновенных, удивительных мыслей; перед внутренним взором носилась целая уйма образов — они были смутными, неотчетливыми, но я знал, что минута — и слова мои потекут свободно, вольно. Я должен был во что бы то ни стало увидеть Эмму и Голиаса: иначе готовое вот-вот брызнуть из меня фонтаном красноречие будет растрачено попусту на ошарашенных воробьев. Моего вдохновения с избытком хватит и на остальных. Теперь-то я больше не стану увиливать от задания Эмброуза! Я уже различал контуры захватывающей повести, которой смогу угостить слушателей. Мной владело упоительное ощущение, что мне нужно только чуть-чуть сосредоточиться — и лица, и происшествия предстанут в моем рассказе живыми, настоящими… Ни в коем случае нельзя было таить это от других.
Но от едущих верхом паломников я отстал слишком далеко. Удастся мне их догнать или не удастся — вот в чем вопрос. Опрометью ринувшись с места, я наткнулся на белого коня, по-прежнему щипавшего цветки багряника. Спасен!
В спешке я склонен увлекаться и забывать о действительности. Вот и сейчас: мне и в голову не пришло задуматься, что наездник из меня никакой, что лошадь не оседлана и что через расселину нам вдвоем уж никак не протиснуться. Могли ли меня всерьез заботить такие мелочи?
Неожиданное открытие еще больше меня подхлестнуло: у коня, когда я разглядел его вблизи, обнаружились покрытые перьями придатки, свисавшие по бокам. Спинная кость, из которой они произрастали, послужила мне удобной ручкой. Я покрепче за нее ухватился — раз! — и оказался верхом.
Конь не мог от меня ускользнуть: путь ему заграждали три иудиных дерева. Однако не успел я перекинуть через него ногу, как он стремглав сорвался с места. И не куда попало, как можно было ожидать, — нет, он одним прыжком перемахнул через забор из голубых елей, потом рванул все выше и выше, описал над холмом круг (по-видимому, желая лучше сориентироваться на местности) — и устремил свой полет в поднебесье, навстречу предзакатному солнцу.
Я был так взбудоражен, что не испытывал ни малейшего страха. В конце концов, именно это мне и нужно: секунда-две, и мы настигнем моих попутчиков. Однако мой скакун и не думал снижаться. Сколько я его ни тормошил, сколько ни умолял — он и ухом не повел в мою сторону. Никакие угрозы, заклинания и даже акробатические трюки не помогали… Видно, взобравшись на этого коня, я здорово хватил через край.
Голова у меня мигом прояснилась. Да, я должен был исполнить повеление Делосского Оракула и отпить из Иппокрены три раза подряд. Но мне стало ясно и то, что навряд ли и в этом случае я сумел бы присоединиться к Голиасу, Эмме и прочим. Два глотка ключевой воды не могли не перевернуть мою судьбу. Посещение Иппокрены — слишком важное событие, оно не может быть простой остановкой в пути, даже если путешествуешь в приятном обществе к Гробнице Всадников. Я добился пропуска в Романию — и теперь, независимый ни от чьего водительства, должен управляться сам, на свой страх и риск.
Утраченного, я понимал, уже не вернуть, но я видел и приобретения. Говорят, в самый последний миг в сознании утопающего проносится вся его жизнь — от начала и до конца. Когда мы взмыли ввысь, все увиденное, услышанное и пережитое в Романии представилось мне как на ладони. А теперь обретенный опыт уложился в памяти стройно и соразмерно, став неистощимым драгоценным запасом на все времена, на все обстоятельства жизни. Тому, кто владеет таким запасом, незнакомые края не покажутся чужими, а давно исхоженные тропы всегда будут внове.
Оглядываясь сверху на процессию, я различил крошечную фигурку, энергично размахивающую руками; скорее всего, это был мой друг, который все еще повествовал о подвигах дрессировщика лягушек. Я помахал ему на прощание, помня и о Эмме.
Куда увлекал меня конь — оставалось только гадать. Мы вознеслись выше облаков, а заходящее солнце нырнуло вниз, чтобы бросить на землю свои последние косые лучи.
Размеренный полет нагнал на меня дремоту, и я уже начинал клевать носом, как вдруг почувствовал, что мы стремительно ухнули вниз. Я вцепился в густую гриву, но внутри у меня тошно засосало под ложечкой. Конь, как выяснилось, сложил крылья, как нацелившийся на жертву коршун, и сила земного притяжения открыла нам зеленый свет.
Пошли на посадку? Я с облегчением перевел дух. Но не надолго. Проскочили толщу облаков — и я замер от ужаса. Нигде вокруг не было видно ни клочка суши. Под нами колыхалось необозримое пространство океана. Мы камнем падали вниз.
Единственной надеждой на спасение был рассекавший волны громадный пассажирский лайнер. Я успел заметить, что все палубы его пусты: пассажиры наверняка разошлись коротать вечерние часы в баре, ресторане, дансинге… Куда ты мчишься, конь? Дай ответ. Ответ я получил незамедлительно: на всем лету мой норовистый скакун вдруг наклонил голову и, взбрыкнув, сбросил меня со своей спины вверх тормашками.
Плюхнувшись с высоты, я надолго ушел в воду, а когда вынырнул, конь уже снова взвился в небо. Выяснение наших отношений пришлось отложить до следующего раза. Все мои мысли сосредоточились на корабле, в кильватере которого я барахтался. При свете сумерек я все же сумел различить его название: «Звезда Запада» из Сан-Франциско. Мы играли с ним в догонялки. Я оглушительно взревел:
— На помощь! Человек за бортом! К моему удивлению, два матроса, опиравшиеся на поручень кормовой палубы, как-то умудрились расслышать мой надсадный возглас. Один побежал на капитанский мостик, а другой остался на месте — следить за мной. Немного отдышавшись, но все еще фыркая и отплевываясь, я в знак привета сделал ему ручкой.
Корабль с подобным водоизмещением проходит милю или больше, прежде чем удается его остановить или развернуть. Спасательным шлюпкам тоже понадобится немало времени, чтобы в полутьме разыскать меня среди валов. Но я не сомневался, что меня выручат, — только бы суметь продержаться на воде, пока придет помощь. Волна накрыла меня с головой, но я храбро вынырнул и, откинув со лба серебряный клок волос, энергично заработал руками. Пока повинуется тело и пока служит мозг, человек, ставший самим собой после испытаний, которыми делосский бог закалил его душу, жадно стремится к жизни.
Примечания
