на подаяние, а ночью беглецы сами находили на подоконьях краюхи хлеба и молоко в туесах: обыватели по принятому обычаю нарочно выставляют то и другое на уличную сторону изб, в особенности в крайних домах селений, для прохожих, как пишет Александр Черкасов о прошлых днях Сибири (А.А. Черкасов. «Из записок сибирского охотника». Иркутск. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1987. С. 396). Ныне другие времена и нравы – социалистические, советские. Ушел зэк из зоны Плишкино к девушке, с которой переписывался, виделся с ней на свиданке. Убежал от тоски и любви к ней, жившей недалеко, в Худяково. Она не принимает, испугалась, иди, говорит, назад, разыщут. И такую закатила истерику человеку, жившему одной любовью к ней! Он выбежал из барака, не помня как очутился в лесу с ее косынкой в кулаке. Бродил, ходил, сколько дней неизвестно, и повесился на ее косынке. Прочная оказалась косынка, менты не нашли, а труп обнаружили следующим летом – изъеденный зверьем, исклеванный птицей. И не стали люди в этих местах больше бруснику собирать, так как она по поверью кровью погибших наполняется.
Ходит по селам, весям и городам другая байка с большим философским подбрюшьем, сдобренная росказнями и слухами, пущенными в обиход сотрудниками НКВД-МВД. В них неудачи побегов из зон сваливаются на коренных жителей Сибири – эвенков, нанайцев, эвенов, юкагиров, ульчей, нивхов, что якобы несли и сейчас потомственно несут внешнюю охрану и вылавливают бежавших. Их, дескать, убивают и обрубленные кисти рук любезно приносят лагерному начальству. За это им идет отоварка дефицитными во все времена коммуняг продуктами, а также порохом, дробью. Все это бред сивой кобылы.
Был ли кто из вас хотя бы денек в марях – в одуряющем запахе голубики и перегнивших мхов, трав, лишайников, в нудящем жужжании гнуса, в болотах с коричневой водой, сверху затянутых мутной пеленой плесени, в ручьях с ледяным дном-ложем и самое жуткое – в этой бесконечности без всяких ориентиров? По воздействию на психику мари сродни зыбучим пустыням. День-два пройдешь, уже жить не хочется, и сам становишься похожим на одиночные, корявые лиственницы, которые не поймешь – живые они или давно уже скручены ветрами насмерть. Начнешь летом такую, еще листвой не опушенную, качать-раскачивать и вдруг вырвешь неожиданно, а под корнями – снег, лед-леденец.
Приходилось ли вам ходить по курманам – стотонным глыбам, одетым в мох, кедрач, рододендрон? Они, эти глыбы, все еще раскачиваются и каждый промах-провал дает ощущение последнего в жизни вздоха. Лезешь, лезешь по таким глыбам, хватаясь за кедрач и, наконец, вершина. Спасение видишь в следующей долине. Не тут-то было – вершины-то зияющие, закутанные холодом, косо обрезанные, как жерди в ограде, с недосягаемыми озерами внутри. Если и пройдешь сквозь эти горы тайными тропами, то для этого надо выбрать какую-то неделю в году, остальное время – стужа, метели, снегопады, плотные туманы оберегают их. В этих карманах, как называют их аборигены хребтов – Байкальского, Яблоневого, Черского, ходят байки, что пасутся стада мамонтов. Очевидцы, испытавшие такие переходы, уверяют, что сами видели мамонтов, кутались в их разбросанную по тайге шерсть, заваривали для мягкости воды чай с кусочками бивней, которые валяются там всюду, ноги отогревали в мамонтовом горячем навозе, пугались трубного гласа великанов. Не вступайте в спор с этими людьми – они, возможно, на самом деле лицезрели мохнатых исполинов Севера. Когда эвенк или другой абориген сибирской Тайги, Тундры, Севера заметит человека, идущего по его земле, он никогда не станет его убивать. Он знает, что через день, два, три бредущий сникнет, сядет на корточки, как все бездомные на земле, привалится к теплой, такой шершавой, словно материнская рука и слезливой, как бабушкины щеки, коре лиственницы и уйдет в мир иных измерений. И сидеть он так будет долго, годами в одной позе и это место все будут обходить, аргиши не станут останавливаться.
Бежали от власти к свободе русские люди, создавая государства и сословия, уходили в прошлых веках и нынешнем. Сатану сразу увидели во власти большевиков староверы, в чьих генах не испарился дух мордвина Аввакума и ярость боярыни Морозовой. Исчезли в море тайги.
«Наша небольшая партия вошла в алтайскую деревню, не отмеченную на карте. Из домов повыходили люди – угрюмыми рядами, опустив головы, по обе стороны улицы стояли дети, старики, женщины. Мы даже побоялись попросить воды. Возвращаясь тем же путем, через месяц, деревни мы не нашли. На ее месте буйно росли крапива, полынь, светилась лебеда».
Так описывает геолог Николай Киряхин встречу со староверами в тайге в середине 20-х годов. Бежавшие в горы, леса, строили деревни. Подземными, где дома соединялись друг с другом, ходами, дым от печей выводили в сгнившие дупла деревьев. Тайными тропами общались друг с другом, передавая вести. В подземельях при свете лучин переписывали Священное Писание на расщепленную бересту, которую заготовляли с приречных берез в июльские дни. Береста тогда с них снимается словно венчальное платье с невесты в брачную ночь. Саянская, Кемь-Кетская, Енисейская тайга изрыта была подземельями беглецов. Они молились, целуя Янтарную икону Божьей Матери, и просили избавить мир от Красного Сатанинства. Такое уединение народа не сравнишь даже с бегством первых христиан в катакомбы Рима и в пустыни Кумрана. В земле, скованной морозами и засыпанной снегами, люди жили, рожали сыновей и дочерей, молились и верили в Бога. Хакасы, эвенки, чулымские татары тайно доставляли им топоры, ножи, порох, соль, семена. В глубине таежных гор и непроходимых болот, там, где мошка шевелящимся ковром покрывает одежды, лица, морды лошадей и собак, беглецы выращивали картофель, гречку, капусту и рожь. Они жили десятки лет в христианском смирении и евангелической красоте человеческих отношений.
Уже подходила к концу Вторая мировая война и солдат, поставивших пол-Европы на колени и вогнавших эту ее часть в комсталинское ярмо, послали то же творить в Азии. Их загнали в Китай принимать в плен пораженную коварством северного соседа маньчжурскую армию Японии.
Проживавший в Тянцзине родственник, так он себя считал, по крайней мере, академика Евгения Тарле Исаак Дашинский наладил изголодавшемуся без ППЖ (походно-передвижных жен) генералитету, поставок красавиц китаянок в фарфоровых вазах. Ставился такой сосуд вроде бы для украшения в китайском стиле в углу кабинета, в сосуде огромный букет роз. По хлопку, красавица, отбросив букет, прыгала на колени и в объятия бравого генерала. Дашинскому это изобретение зачли в подвиг и позволили перекраситься из белогвардейца в красноармейца, получить офицерское звание и медаль «За победу над Японией».
Однажды нарочные передали старикам-староверам тревожную весть – на них, кемь-кетских и енисейских праведников Божьих, не пожелавших покориться Советской власти и разметавшихся по тайге, брошена армия, готовят катера, которые в июне забросят солдат к устьям рек и они пойдут берегами стрелять и ловить противников Советской власти, трусливо бежавших от защиты отечества, как каких- нибудь дезертиров-власовцев или фашистов. Весть шла от подземелья к подземелью, от Басаргиных до Сазоновых. Сутками пребывали убегшие в посте и молитве, смотрели на лик Янтарной иконы Божьей Матери, пока не потекли ее слезы и не молвила им, якобы, она: «Конец миру, конец жизни, бегите и не соприкасайтесь с сатаной, с дьяволом кровососущим, уходите в пламя Бога и свободы».
Тайга была еще бескомарная, когда стали сносить к скитам сухостой, бересту, щепку смолистую клали к щепке. И на каждой щепе – слеза янтарная Божьей Матери. Обнимались девушки с юношами, целовались и любили друг друга, ожидая перехода в вечную жизнь через вьюгу пламени. Молились, молились последние свои дни на Земле, готовясь предстать перед судом праведным Божьим.
…Офицеру Дашинскому достался взвод сибиряков, обутых еще в портянки китайского шелка. Портянки были, что надо, холодили ноги в походе. Пароход прошел старинный Енисейск и причалил к Усть-Кеми, небольшой, в несколько улиц деревне. Тут в прошлом веке действовал судоходный канал, соединяющий Обь с Енисеем, однако с постройкой Транссиба его забросили и им иногда пользовались только лодочники.
Спустили катера и взвод приступил к прочесыванию тайги. На вторые сутки Исаак в бинокль увидел в одной из проток группу людей в белом, с детьми на руках. Катера повернули в их сторону. Услышав рокот моторов, люди не стали разбегаться, а пали на колени, помолились, а затем обнявшись и подбадривая друг друга, побежали в скит. Последний из вошедших взял в обе руки свертки горящей бересты и стал поджигать избу.
– Что это такое? Нажимай, нажимай, греби ребята, творится что-то неладное! – кричал Исаак Дашинский. Когда они выскочили на берег, скит полыхал и пламя смешивалось с пением, многоголосым, неземным. Солдаты начали веслами разбрасывать поленья, но от них шел такой жар, что стали гореть не только весла, но и сапоги. Кто-то бегал к протоке, кто-то, отойдя, кружился от боли, как очумелый. Когда все же приподняли с одной стороны верхний венец сруба, то им в лицо брызнули глаза. Глаза потекли по гимнастеркам.
Дашинский бессильно опустился на траву. От увиденного – поседел. Горели, полыхали в мареве огня сплетенные тела. Невиданный шел жар… Вспыхнула тайга. Спасенных не было. Иногда ловили тех, кто не
