Мое пребывание в Лондоне было недолгим, но я узнала этот типаж. Мужчина был явно не из деревенских.
Он дотронулся до своей шапки в знак приветствия, сопровождая этот жест наглой ухмылкой, вызвавшей недовольный взгляд Джонатана и напомнившей мне о необходимости быть осторожной.
— Хорошо, — сказала я, обращаясь к Уильямсу. — Но прикажите этому парню держаться поодаль. Мне он не нравится.
Мы выехали с конюшенного двора, и только на дороге к болоту я сочла возможным начать разговор:
— Зачем он приставил ко мне этого негодяя? Кто такой этот мошенник?
— Очень точное описание, — сказал Джонатан с улыбкой. — У меня есть некоторое представление о старом добром английском искусстве борьбы, и мне думается, я видел этого парня на ринге.
— Хорошо, — сказала я, погасив свой гнев. — Он не послужит помехой. Мы не можем больше молчать, мистер Скотт. Дело зашло слишком далеко, и никакие извинения или попытки умолчать более не уместны. И причиной тому наше бездействие. Извините, что вам пришлось быть всему свидетелем.
— Вы же сказали, никаких извинений. — Джонатан выдавил усмешку. — Леди Клэр…
— Прошу вас, не называйте меня так. Хотела бы, чтобыэто имя никогда не было моим!
— Когда-то, возможно, я мог бы называть вас Люси, тогда, когда я мог и говорил вам то, что теперь уже не могу сказать вам.
— Что же изменилось, — сказала я протестующе, — кроме официального имени и пустой юридической формальности?
— Эта фикция управляет нашей жизнью, — тихо ответил Джонатан. — Но если я не могу подчиниться зову…чувства в разговоре с вами, мой долг позволяет, более того, требует, чтобы я воспользовался преимуществами знания этой юридической формальности. Знаете ли вы, какие возможности представляют вам законы этой просвещенной науки против действий, свидетелем которых я стал невольно?
Я покачала головой. Скрытое чувство, ощущавшееся в его сухих формальных словах, потрясло меня, и я восхитилась его самоконтролем. Мне надо, по крайней мере, попытаться контролировать собственные эмоции и не усложнять его задачу.
— Закон не оставляет вам никаких возможностей, — сказал Джонатан. В его голосе появились официальные нотки, и я догадалась, что он цитирует статью закона: — «В браке муж и жена представляют одно лицо перед законом, то есть само существование или легальное существование женщины приостанавливается в течение брака или, по крайней мере, включается и объединяется с существованием супруга». Это Блэкстоун — основа английского права. Перед законом вы не существуете. Ваше имущество и вы сами находитесь под опекой мужа. Если у вас есть дети, он определяет пути их жизни, и вы не можете вмешаться в судьбу ваших детей. Если, подвергаясь избиениям или другим воздействиям, вы уйдете от мужа, он может заставить вас вернуться к нему. В случае вашего отказа он может поместить вас в тюрьму. Если он не хочет вашего возвращения, он может развестись с вами; вы же не имеете таких прав, несмотря на веские причины. В случае развода он остается попечителем ваших детей и может отказать вам в возможности их видеть. У него остается ваше состояние, даже ваша одежда по закону не принадлежит вам.
Он замолчал, молчала и я, но от шока, который не имел ничего общего с удивлением. Все, что Джонатан рассказал мне, не было для меня новостью; если я не воспринимала эти сведения сознательно, то они составляли часть моего размышления настолько долго, что я считала их само собой разумеющимися. Нет, состояние шока возникло не от незнания, а от их четкого и бесстрастного изложения Джонатаном. Так бревно, часами тлеющее в очаге, вдруг неожиданно вспыхивает ярким пламенем.
— Это несправедливо, — сказала я, — и неправильно.
— Да, и эти законы будут изменены, но, вероятно, не при нашей жизни. Наверняка не сейчас, чтобы помочь вам в сложившихся обстоятельствах.
Джонатан взглянул через плечо на неуклюжую фигуру незнакомца.
— Я все это рассказал вам не для того, чтобы возбудить в вас гнев или завербовать в «тайную армию» феминисток, каких называет моя мать, — сказал он с кривой улыбкой. — Я рассказываю вам это только из чувства ответственности. Мистер Бим — единственный ваш защитник из мужчин, а я его представитель. Он, несомненно, будучи здесь, дал бы вам свои рекомендации, поэтому я поступаю точно так же.
— Думаю, его советы отличались бы от ваших, — сказала я, улыбаясь в ответ.
— Да, но он бы протестовал против действий лорда Клэра, а я, по ряду причин, не могу так поступить. В действительности положение не так мрачно, как я вам его обрисовал, но смягчается оно не по закону, а под воздействием общественного мнения и личных качеств.
— Клэру наплевать на общественное мнение.
— В это я могу поверить. Тогда вам следует полагаться на его характер — его понятия права и чести. Я невысокого мнения, вероятно, о его чести и все же, признаюсь, нахожу его поведение удивительным. Он груб и жесток к зависимым от него людям, холоден и насмешлив с равными. Но эта пьяная ревность, эта мелкая жестокость к супруге, носящей его имя…
— Я знаю. Для меня это тоже непонятно. Он не всегда был таким, это на него непохоже.
— У него нет… — Джонатан остановился на полуслове и залился румянцем.
— Нет, у него нет причин для ревности. Вы в этом сомневаетесь?
— Люси… — Он повернулся ко мне, протягивая руку. Его порывистые движения, румянец смущения напомнили мне открытого юношу, которого я впервые встретила в конторе мистера Бима. В этом красноречивом жесте, содержавшем извинение и молчаливое подтверждение его веры в меня, было еще одно чувство, которое я не осмелилась назвать. Но, сделав этот жест, он вспомнил о фигуре, маячившей сзади видимым напоминанием подозрений Клэра. Протянутая рука Джонатана упала, и мы ехали дальше в молчании, пока я в попытке найти безопасную тему для разговора сказала, что где-то здесь я заблудилась, когда в последний раз выезжала на Султане.
— О да, — пробормотал Джонатан, все еще поглощенный своими мыслями, — Я помню, ваш муж упомянул об этом. Так что же случилось? Я рассказала ему о том случае, стараясь не сгущать краски, но в ходе моего рассказа лицо Джонатана вытянулось, а когда я упомянула о звуке, всполошившем Султану, он помрачнел.
— Вы говорите, свист?
— Да, очень похоже. Думаю, свистела птица.
— Птица, — пробормотал Джонатан. — Д… должно быть, так.
Вернувшись домой, мы застали миссис Эндрюс в истерике. Произошла катастрофа местного масштаба. Она была в состоянии такого огорчения, что я даже испугалась, но, когда мне, наконец, удалось заставить ее рассказать, что случилось, я расхохоталась.
Дело было в благоухании. Это слово наиболее близко подходило по значению к слову «вонь», какое миссис Эндрюс не могла заставить себя произнести.
Отхохотавшись, я поднялась наверх, несмотря на попытки миссис Эндрюс удержать меня. Она уверяла, что моим нежным ноздрям нельзя вдыхать столь оскорбительный запах; слуги все почистили, обыскали и проверили, но запах все же сохранялся, и только время сможет его выветрить. Я настояла на своем и в холле наверху встретила Джонатана, поднявшегося расследовать случившееся.
— Нет, нет, вам не следует идти наверх, — сказал он, широко улыбаясь. — Там такой запах, как будто в одночасье прорвало все канализационные трубы или притащили кучу трупов. Миссис Эндрюс, — повернулся он к экономке, следовавшей за мной и едва удерживавшейся от слез. — Прошу вас, не надо так расстраиваться, это бывает в самых лучших домах. Помню свой визит к его светлости герцогу Истхемскому, когда крыса застряла за стенными панелями…
Позднее он признался, что выдумал всю эту историю с визитом. Но она несколько успокоила миссис Эндрюс.
— Ну что ж, — сказала она, шмыгая носом. — Вы очень добры ко мне, мистер Скотт, право слово. Конечно, мы уже перенесли ваши вещи. Его милость лично позаботился об этом.
— Его милость? Я думала, он уехал в Эдинбург.
— Ах да, миледи. Но он вернулся… Ах, дорогая, я так замоталась, что не знаю, что говорю…
— Его милость уехал перед тем, как мы отправились на прогулку, — сказал Джонатан. Он уже не
