В полном молчании они неспеша потрусили к Портмэн-сквер.
Маргарита вдруг осознала, что молчание, о котором она мечтала, угнетает ее. Обратный путь показался ей вечностью.
Томас спешился первым и попросил грума поводить его лошадь по площади, пока он сам поможет мисс Бальфур.
— Ну и что теперь будет, Маргарита? — спросил он секунду спустя, глядя ей в лицо.
Она еще не успела слезть с лошади и была вынуждена снова смотреть в эти голубые глаза, видеть загорелую кожу и эти проклятые усы, от которых кожа над ее верхней губой слегка покраснела.
— Что теперь будет? — повторила она, нахмурившись. — Ну, дедушка, конечно, не будет делать никаких брачных объявлений в нашей церкви в Чертси, если вы это имеете в виду. А что, вы думаете, теперь будет?
— Я весь обратный путь из парка ломал голову над этим вопросом. Вы предлагаете сделать вид, что сегодня утром ничего не случилось? Что мы не были на грани того, чтобы сорвать друг с друга одежду и предаться бешеной страсти, и удержало нас от этого единственно сознание того, что мы в Гайд-парке. Впрочем, подобная мелочь не смогла бы долго сдерживать меня, если бы вы продолжали тихонько стонать, пока я исследовал чудесные контуры вашего на редкость соблазнительного тела.
— Вы грубиян! — прошептала Маргарита охрипшим вдруг голосом, чувствуя, что ее щеки заливает краска смущения. Она знала, что вела себя как последняя потаскушка, но не ему было на это указывать. — Грубый, вульгарный простолюдин, да к тому же американец. Не хочу вас больше видеть.
Она мгновенно застыла, почувствовав, как его рука скользнула ей под юбку с глубоким разрезом, легла на колено, затем поднялась к бедру. Никто никогда не позволял себе такого интимного прикосновения, никто, кроме Томаса же, ласкавшего чуть раньше ее грудь. О Господи! Ее грудь. А теперь… теперь ее ногу. Словно она принадлежала ему, словно он владел если не ее душой, то, по крайней мере, ее телом.
Она не могла сделать ни единого движения. Не могла ударить его хлыстом, дать отпор, не вызвав сцены. Ни один человек на площади не мог видеть, что он делает, даже грум. Но она-то знала. Она знала и не могла сделать ни единого движения, чтобы остановить его. Да и как она могла, когда ощущение было таким восхитительным, таким опасно приятным, что она вовсе и не хотела его останавливать.
Его голубые глаза потемнели как море в шторм.
— Никогда не хочешь меня видеть? Ты уверена, Маргарита? Никогда — это такой долгий срок. Долгий, холодный и одинокий.
Маргарита закрыла глаза. Она знала, что поступает дурно, и что он поступает дурно, и то, что они сделали, было дурно, но она знала также, что умрет, если это не повторится.
«Признай свои слабости, — словно наяву услышала она шепот отца, — и научись прощать их, если хочешь быть счастливой. Но научись также разбираться в недостатках, слабостях, ошибках других и используй в своих интересах. Если, конечно, речь не идет о любви, моя маленькая Маргарита. Когда любишь, не замечаешь ничего».
Слезы навернулись на глаза Маргарите. «Но я не люблю его, папа», — возразила она про себя. «Нельзя любить того, кого не знаешь, или кому не доверяешь и кого боишься. Можно только надеяться».
Она облизала губы. Рот у нее был сухим, как угольная пыль, лежащая на булыжниках.
— Не завтра, — спокойно сказала она Томасу, вспоминая свои планы на ближайшие два дня и уступая тому, что она определила как свою до сих пор неизвестную, но потенциально опасную слабость. — В субботу. Сразу после полуночи. Я рано вернусь домой, а дедушка поедет в свой клуб и пробудет там с друзьями по меньше мере часов до двух. Я… я буду ждать вас за особняком перед конюшней. Тогда сможем поговорить.
Он улыбнулся, и весь мир для нее озарился этой улыбкой. Она почувствовала к нему ненависть, да и к себе тоже.
— Поговорить, мистер Донован, так что перестаньте скалиться, как обезьяна. И я была бы вам очень признательна, если бы до субботы вы вели себя так, будто меня просто не существует.
— Два дня! Два долгих, одиноких, наполненных ожиданием дня. Ах, ангел, вы решились и сделали это, — проговорил Томас, и она отметила его ирландский акцент. Его голос музыкой прозвучал в ее ушах, а ее тело, казалось, превратилось в желе. — Вы решились и доказали, что я не ошибся, полюбив вас так сильно, — добавил он и вытащил руку из-под ее юбки. Потом поднял ее и осторожно поставил на землю.
Внутри Маргариты словно щелкнуло что-то, приведя ее в чувство. Теперь она хотела только одного: чтобы он ушел, оставив ее наедине с ее разноречивыми эмоциями.
— Идите вы к черту, Донован. То, что между нами происходит, не имеет ничего общего с любовью, и мы оба это знаем, — выпалила она и, проскользнув мимо Томаса, чуть ли не бегом стала подниматься по мраморным ступенькам к парадной двери особняка.
Захлопнув дверь, она прислонилась к ней спиной, чувствуя себя по-настоящему больной.
— Будь ты проклят, Томас Джозеф Донован, — прошептала она, закрывая глаза. — Придется мне приступить к осуществлению своих планов раньше, чем того требуют соображения безопасности, и плевать мне на твои переговоры с Тоттоном и Мэпплтоном. И хотя, Господи помоги мне, я хочу тебя каждой своей клеточкой, но лучше тебе не вставать у меня на пути.
ГЛАВА 5
Сдержанные молчаливые люди весьма опасны.
— Вы только посмотрите, кто пришел… опоздав всего на два часа. Тебя, Томми, хорошо посылать за смертью.
Томас стащил с себя камзол для верховой езды и бросил его в Дули, затем направился к столику с напитками.
— Меня задержали, — начал он, налив себе виски и только после этого повернувшись к своему другу, — очень приятные обстоятельства. Успею я помыться и привести себя в порядок перед тем, как мы отправимся на встречу с Хервудом? А то от меня пахнет, как от взмыленной лошади.
— Да, это я заметил, юноша. Как от лошади и немножко как от дикого козла, — ехидно сказал Дули и, плюхнувшись в кресло, воззрился на Томаса. — Мы должны встретиться с этим самым сэром Ральфом на Бонд-стрит в каком-то заведении, называемом «Джентльмен Джексон», меньше чем через час. Он прислал записку сегодня утром, после того как ты отправился на свое свидание. Почему, как ты думаешь, он изменил место встречи, — вот что меня интересует. И не вздумай кидать рубашку на пол.
Томас, насупившись, посмотрел на рубашку и галстук, которые он только что снял с себя, пожал плечами и положил их на стул.
— «Джентльмен Джексон»? В самом деле, Пэдди? — он жестом предложил Дули пройти за ним в спальню.
Вода в кувшине, стоявшем на умывальнике, была холодной, но он все равно вылил ее в таз, окунул в воду лицо, плеснул рукой на шею и плечи. Затем поднял голову и потряс ею как вылезшая из пруда гончая, избавляясь от излишков воды. Намылив лицо, руки и грудь, он еще раз подверг себя холодному омовению, потом, не глядя, вытянул руку, зная, что Дули подаст ему полотенце. Милый Дули. Все делал лучше любого лакея, хотя никто ему за это и не платил. Наемный лакей, не дай Бог, мог услышать разговоры, не предназначенные для его ушей.
— Ну вот, уже лучше, спасибо, Пэдди, — Томас бросил полотенце и взял рубашку, которую держал его друг. — Тебе там понравится, — заметил он, пытаясь найти в комоде свежий галстук.
Он повязал галстук, не глядя в зеркало, висевшее над умывальником. Галстук свободно повис у него на шее, придавая Томасу вид человека, который, понимая, что белье у него должно быть чистым, не считает нужным тратить время на то, чтобы выряжаться как-то по-особому. Кроме того, он знал, что достаточно молод и хорош собой, чтобы позволить некоторую небрежность в туалете. Он провел расческой по волосам, затем пригладил пальцами усы.
— «Джентльмен Джексон» — это боксерский салон, Пэдди. Я много о нем слышал. Там любой джентльмен может за определенную плату выйти на ринг и сразиться с бывшим чемпионом Англии ради сомнительной награды получить сломанный нос от кулака этого великого человека. Они также устраивают поединки друг с другом, и это, наверное, весьма интересное зрелище. Как ты думаешь, Хервуд вызовет меня на бой?
