хвалясь органом размножения, достойным великана, а не только что короля. Горячий и злой, в огненного цвета великолепии, он похвалялся своей живучестью, демонстрируя неугасимую мужскую силу, которая не изменит и не подведет. Но ведь он бессилен сделать ребенка моей дорогой Екатерине — если верить ее словам, она с равным успехом может понести от украшенного цветами и лентами майского шеста[15]. В этой мужской похвальбе не больше правды, чем в россказнях тщеславного юнца или бахвальстве одряхлевшего вояки. Пустая мошна, из которой исходят лишь пустые посулы!
— Леди Елизавета!
Мой церемониймейстер подталкивал меня вперед. Я упала на колени. Рядом с королем на помосте стояли теперь Эдуард и Мария, справа и сзади — королева и ее дамы, вошедшие вслед за королевскими носилкам. Под носом у меня появилась огромная белая рука, пальцы раздувшиеся, словно от водянки, холодные от множества алмазов и сапфиров. Я поцеловала их такими же холодными губами, на сердце у меня было еще холоднее.
Как он до такого дошел?
Теперь он потянулся ко мне, поднял, привлек к себе.
— Ну, поцелуй меня, детка, обними отца! — приказал он.
Вблизи смрад был невыносим. Даже голос звучал по-стариковски — хриплый, дребезжащий. Я, давясь от тошноты, наклонилась погладить его щеку. А Екатерина вынуждена принимать его на ложе… допускать до себя… даже соединяться плотью…
Меня мысленно передернуло. А разве у нее есть выбор? Она обещала — я сама слышала — «любить, чтить и повиноваться… в болезни и во здравии…»
«Это — женская доля, — думала я, — это расплата за наш пол».
— Ну? Ну, мистрис Елизавета? — Свинячьи глазки буравили меня насквозь. — Как вам живется?
Десять лет муштры у Кэт, усугубленные новым, обостренным инстинктом, пришли мне на выручку.
— Тем лучше, сэр, что я вижу вашу милость в силе и здравии, образцом не только короля, но и мужа!
Он фыркнул от удовольствия, как боров под дождем.
— Славно сказано, девица! Давай, становись рядом со мной! — Потом поднял голову и рявкнул столпившимся вокруг придворным:
— Слушайте, милорды!
По его приказу я заново повторила свои слова. Снизу вновь донеслось довольное урчание.
— Слушайте! И судите сами, впрямь ли эта девица — дочь своего отца по речистости и сообразительности, или нет!
В полушаге от меня Мария напряглась — не знаю, от услышанного или оттого, что все мы в этот миг увидели. Сквозь толчею нарядно разодетых кавалеров и дам, мимо лордов Гертфорда и Сеймура, мимо Серрея и Норфолка, Ризли, сэра Паджета и его противного племянника, мимо Дадли и епископа Винчестерского пробирались три или четыре худые, бедно одетые женщины, судя по платью в строгом протестантском вкусе — горожанки. Первая несла в руке свиток.
— Пощады, государь! — вскричали они и разом упали ниц на тростник перед троном. — Пощады вашей верноподданной и христианке Анне Эскью, приговоренной к казни за ересь!
— Что? Что такое?
Генрих наклонился вперед, скалясь, как гончая.
Ризли кинулся в бой.
— Глупые бабы, никчемные простолюдинки, Ваше Величество! — произнес он, вырвал у женщины петицию и жестом подозвал начальника стражи. — Прогоните их!
— Минуточку, лорд-канцлер! Как вам известно, наш закон оставляет за самым ничтожным из подданных право обратиться к государю с прошением.
Неожиданное вмешательство Екатерины, ее звонкий и твердый голос остановили и Ризли, и начальника стражи. Королева наклонилась к женщинам, ее дамы — леди Герберт, Гертфорд, Денни и Тиррит сочувственно столпились рядом.
— Говорите, почтенная женщина. Король слушает.
Сначала первая, за ней остальные заговорили по очереди.
— Государь, Анна Эскью — женщина без лукавства, она не заслуживает сожжения!
— Своими речами и проповедями она многих бедняков научила великой любви к Богу! От рождения она чужда всякого греха и всякого подозрения.
— Она любит нашего Господа Иисуса Христа, Его Отца и Святого Духа, как все добрые христианки.
— Она много пострадала, на дыбе ей вывернули суставы, она не может ни стоять, ни ходить — она довольно наказана!
— Мы просим только снисхождения к ней и пощады, пощады, пощады!
Никто не шевельнулся. В зале воцарилась тишина, как в церкви во время молитвы.
Король на троне подался вперед и издал глухое ворчание, похожее на далекие грозовые раскаты. Когда он заговорил, его громовой голос и звучащая в нем страсть всколыхнули весь приемный покой:
— А разве не она отрицает, что за обедней мы вкушаем Плоть и Кровь Нашего Господа Иисуса Христа?! Она не верит, что хлеб пресуществляется, и вино пресуществляется чудом Господним в истинные Плоть и Кровь! Согласна ли она отречься от своего заблуждения? Что она говорит, да или нет?
Женщины обменялись молниеносными взглядами — в них было полное единение, беззвучная литания обреченных. Наконец первая заговорила, вскинув голову с гордостью человека, который знает, что его дело проиграно.
— Она велела, если до этого дойдет, сказать вам, государь, такие слова: «Я не отрекусь от своего Творца».
— Послушайте эту еретичку! — взревел король. — Она сама свидетельствует против себя! — Он хлопнул в ладоши, обращаясь к Ризли. — Никакой пощады! Никакой пощады еретичке! В огонь ее!
— Государь! — И снова вмешательство Екатерины застало весь двор врасплох. — Государь, дозвольте и мне возвысить свой голос в защиту несчастной женщины. Видит Бог, ошибки ее и заблуждения велики, но душу ее еще можно избавить от вечных мук, надо только изыскать способ.
Король внимательно слушал. Я закрыла глаза и молилась исступленно, как никогда: «Только бы ее слова пришлись ему по душе!»
За спинами у женщин Ризли отвратительно дрожал, словно борзая на привязи. По суровому лицу и горящим глазам Марии я видела, что она возносит противоположную мольбу:
«В огонь их всех! Пусть да погибнут еретики от лица правоверных! Мы скопом погоним их с этой земли, пожжем огнем, низвергнем тела их в море!»
Екатеринин голос струился дальше.
Король смягчается. Ты победила, смотри, не оступись в последнюю минуту!
Сердце мое ликовало, но я позабыла про Ризли.
— Государь, — вмешался он, довольно натурально изобразив беспечный, ироничный смешок. — Неужто король будет обсуждать слово Божье и свою королевскую волю с какими-то простолюдинками?
Генрих вздрогнул, словно его пырнули ножом, и с усилием расправил жирные плечи.
— Нет! — яростно воскликнул он, словно ребенок, который упал от усталости и теперь поднимается. Потом в гневе обернулся к Екатерине:
— Прочь, молчи и не заговаривай больше со мной! Можешь называть себя доктором, когда возишься со своими примочками, но доктором богословия тебе не быть — да и ни одной женщине! Славное утешение в моей старости — чтобы меня поучала собственная жена!
Екатерина, побелев, рухнула на колени и попыталась вновь открыть рот:
— Государь, окажите милость этой женщине, как все мы надеемся быть помилованы в наш собственный Судный День!
— Прочь! — заорал король. — Молчите, если вам дорога жизнь!
Его огромное тело дрожало, грудь вздымалась, словно бурное море. Он хлопнул в ладоши, взмахнув исполинскими рукавами.
— Эй, носильщики! Стража! Унесите меня! Довольно я наслушался! Довольно!
